Поиск по сайту

ОСНОВАТЕЛИ РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ ПРОСВЕЩЕНИЯ

Сколько бы ни пытались понять различие западной и русской культуры, западной и русской религиозности, западной и русской философии, западного и русского просвещения – все сказанное на эти темы было и остается продолжением спора, тем или иным отношением к позициям, высказанным полтора века назад и. В. Киреевским и А. С. Хомяковым в статьях о характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России. Если западные философы, педагоги могут высокомерно не замечать русскую философию и русскую традицию образования, то нам самим предстоит либо проникнуть в суть И смысл собственной культуры, либо, как и стороннему западному наблюдателю, недоумевать – отчего в России, и более нигде, достигнута недосягаемая высота духовных исканий и прозрений в романах Ф. М. Достоевского, и отчего этот самодостаточный писатель-мыслитель ходил за духовными советами к старцу Амвросию в Оптину Пустынь? Для нас этот вопрос имеет продолжение: почему образованнейшие (по самым требовательным западным меркам) мыслители XIX столетия, Киреевский и Хомяков, столь высоко ценили монастырскую просвещенность и связывали духовную силу России с православием?

Западники всегда знали Запад поверхностно, туристски, потому ослеплялись то превосходством Запада в науках, в философии, в модах, то пленялись западными формами образования, вплоть до сегодняшнего встраивания в хвост болонского процесса. Знание страны, народа непременно включает в себя их чувствование. Можно жить в стране и не чувствовать ее духа. Каждая личность, если это действительно самостоятельная творческая личность, стремится открыть в себе призвание и следовать ему в жизненном пути. Эта очевидная в отношении отдельной личности позиция обрастает сугробами, как только речь заходит о призвании и самостоятельном становлении народа, его культуры; из-за сугробов этих, заносов, уравнивающих ландшафт, не разглядеть притаившиеся под ними сооружения, вещи, и даже когда начинается весна, когда исчезает однообразие заснеженных полей, находятся те, которые не видят разницы между тропиками и сибирской тайгой, между Нью-Йорком и Суздалем, между костелом и православным храмом.

И. В. Киреевский первым дал имя русской философии – духовная философия, своей нацеленностью на постижение духовности человека и народа эта философия отделена и отдалена от западной философии.

Известно, что Хомяков и Киреевский, почти сверстники, равно заложили основания той философской традиции, которую принято называть славянофильской. Исследователи и авторы учебников признаются в затруднениях при оценках приоритетов одного или другого мыслителя в идеях, обоснованиях. Не исключение и взгляды этих мыслителей на просвещение: не стоит подходить буквалистски к тому факту, что Киреевский опубликовал статью о просвещении Европы и России в 1852 году, а Хомяков на нее откликнулся. Откликнулся он не просто рецензией, а самостоятельной статьей не меньшего размера и качества. Работа Хомякова имеет такой заголовок: "По поводу статьи И. В. Киреевского"... Именно по поводу, а повод – это возможность высказаться самостоятельно, что и обнаруживается у А. С. Хомякова. Речь не идет о несогласии Хомякова с выводами Киреевского, такие несогласия откровенно отмечены Хомяковым (утверждение Киреевского о полноте и чистоте выражения духа христианства в Древней Руси), а прежде всего как раз о согласии, о развитии, разработке заявленной темы, которую только и можно было верно разработать при сродстве душ, при способности сравнительно оценить истоки и судьбы просвещения Европы и России.

После кончины И. В. Киреевского, подводя итоги его творчества, А. С. Хомяков, в частности, отметил, что "может быть, более и яснее всех уразумел он шаткость и слабость тех мысленных основ, на которых стоит все современное строение европейского просвещения" 1. Хомякову близка была мысль Киреевского (иначе бы он ее не процитировал как строгую, глубокую): "Рассудочность и раздвоенность составляют основной характер всего западного просвещения. Цельность и разумность составляют характер того просветительского начала, которое, по милости Божией, было положено в основу нашей умственной жизни" 2.

Цельность как качество православного мировоззрения, выразившееся и в бытовой культуре русского крестьянина, и в философии тех русских мыслителей, которые крепко держались народных традиций культуры, духа святоотеческих преданий и лучшего, что дала греческая философия, – эта цельность отмечена давно, она понятна и для современного читателя. Между тем скороговоркой или беспояснительным цитированием обходят другое, многократно отмеченное качество русского просвещения – разумность.

Хомяков и Киреевский владели тайнами немецкой философии, выработанными ею категориями, в том числе рассудком и разумом как категориями, существенно противоположными. Ведь еще Кант раскрыл односторонность рассудка, заключающуюся в гипертрофии аналитической способности мышления, все и вся расчленяющей, пасующей перед содержательными антиномиями, отбрасывающей их как заблуждения, уповающей на универсальность формальной логики с ее запретом противоречий в высказываниях. Разум, в кантовской трактовке, как раз преодолевает односторонность рассудка, лишь разуму подвластно синтетическое объединение антиномичных утверждений, идей, теорий. Гегель выражал такую возможность разума как диалектическое единство противоположностей. Исходной точкой размышлений Хомякова и Киреевского о рассудочности западного просвещения и стали те смыслы, которые были вложены в категории "рассудок" и "разум" немецкими философами, но русские мыслители не удовлетворились спекулятивной школой философствования, и разум у них стал характеристикой не столько высших форм теоретической мысли, умеющей снять противоречие в высшем категориальном синтезе, сколько характеристикой гармонии бытия человека и народа, где цельность и разумность такого бытия неразделимы.

Порой и Хомяков, и Киреевский определяют разрушительную рассудочность как разлагающее действие отвлеченного разума, в этом нет подмены категорий разума и рассудка, а как раз указание на то, что немецкое философствование лишь тщилось преодолеть рассудочную ущербность, но увидело разум в новом типе рассудочности, равно как протестантизм стал лишь иллюзией преодоления тупиков католицизма, ибо протестанты "не могли восстановить той цельности и полноты, которые составляют сущность христианства и которые утрачены были на Западе с самого времени его отпадения ... Односторонняя рассудочность уличила себя в бессилии и бесплодности" 3. Такое, не выходящее за пределы холодного анализа, западное истолкование разума и есть "самодвижущийся нож разума" – блестящее образное выражение Киреевского, цитированное Хомяковым.

Претензии позитивистской и марксистской мысли объяснить все научно имеют ложную предпосылку осуществить разумный синтез в пределах науки. О подобных иллюзиях А. С. Хомяков высказался определенно: "Говорить о синтетической науке – значит говорить слова без смысла" 4. Современная педагогика поглощена рассудочностью, стремлением превратиться в науку, будто не с воспитанием и образованием человека, будущего художника, музыканта, писателя, строителя имеет она дело, а со сложной информационной машиной, которую надо зарядить алгоритмами, тестами, задачами.

Нелепо отвергать научные подходы в педагогике, но всегда следует помнить об их возможностях и пределах. Педагогика знает о своем родстве с искусством, ибо занята созиданием неповторимого, личностного начала, но в редчайших случаях вспоминает о вере, хотя отдельный человек и народ становятся в своем развитии чем-либо благодаря вере в идеалы, движение к совершенству невозможно без веры в совершенство.

Стоит подчеркнуть то особое внимание, которое уделяет Хомяков статье Киреевского о просвещении в некрологе, он считал основное положение первой части статьи неколебимым, "точкой опоры для всего будущего развития нашего мышления" 5 и верил, что достоинство идей Киреевского будет оценено как поворотное в движении русского просвещения 6.

На статью Киреевского о просвещении откликнулись И. А. Аксаков, Т. Н. Грановский, Ю. Ф. Самарин, Н. Г. Чернышевский. Откликнулись одни восхищенно, другие – скептически, но вровень со статьей Киреевского по напряжению размышлений и их доказательности встала только работа Хомякова. Обособленно их рассматривать невозможно и ошибочно, статьи Киреевского и Хомякова-это единая, цельная, развернутая в исторических подтверждениях теория происхождения и ограниченности западной культуры, критическое отношение здесь не самоцель, а предостережение носителям русской культуры, особенно тем, кто занят делами просвещения.

Совпадает ли просвещение народа с замыслом Божиим о предназначении народа с его исторически выверенным путем, или просвещение деформирует собственную национальную традицию, полагаясь на завистливое заглядывание через забор западного соседа или на утопии того же соседа, рациональные, но бездушные, что испытано было Россией в попытках реализовать западную утопию "научного социализма", а ныне в потрясенном и в огромной степени опустошенном организме русской культуры, еще проще, чем в начале ХХ века, насаждаются другие, но тоже из западного арсенала, идеи односторонней рассудочности, формального права, бездуховности, усиленные американизмом как апогеем прагматизма.

Личность в наше время стократ более, чем во времена ранних славянофилов, поражена болезнью личного самомнения. "Таков закон уклонения человеческого разума: наружность блеска при внутреннем потемнении!" 7. Это уклонение погубило Рим, но оно проникло в глубины сознания западной цивилизации, где "наружная рассудочность брала перевес над внутреннею сущностью вещей" 8. Логическое, формальное совершенство законов Запада совсем не совпадает с принципами духовного устройства бытия – правдой, душевным теплом, преемственной связью поколений, поклонением высшим духовным святыням, а не материальной мощи денег, богатства, внешнего преуспевания. В Риме "ценилась внешняя деятельность человека и так мало обращалось внимания на ее внутренний смысл", римлянин (и это унаследовал и возвел в высшую степень Запад, вкупе затем с Соединенными Штатами Америки) "не любил дыма Отечества... Он любил в Отечестве интерес своей партии" 9. Вот этот ложный путь построения гражданского общества на основе правового государства с юридическими регулятивами жизни, отыскиваемыми в межгрупповой борьбе частных интересов партий, противоречит исторической сущности русского бытия. Если пагубу формального юридизма достаточно развернуто обосновали А. С. Хомяков и И. В. Киреевский, то чуждость для России идеи расчленения народа на политические и иные партии доказательно раскрыл П. Е. Астафьев. Однако их работы, судя по многим признакам, не прочувствованы, а, скорее всего, попросту не прочитаны теми, кем определялась и определяется реальная политика и государственное строительство нашего Отечества. Не только своих современников, как свидетельствует наша история, подразумевал А. С. Хомяков, когда писал о тех, кто, "разорвав цепь преданию", "наложили на искусственное здание своих новых исповеданий неизгладимую печать юридического утилитаризма или рассудочной полезности, возведенной в закон всего духовного мира" 10.

Стоит и сегодня вчитаться в аргументацию Хомякова о причинах гибели Византии, не сумевшей осуществить идею христианского государства и тем самым указать путь человечеству. К существенной, но все же второстепенной причине он относил неспособность византийцев признать в славянах, которые в немалом числе приливали к ним с Севера, братьев, и "готовы были своею свежею кровью укрепить состав одряхлевшего общества" 11. Главной же причиной Хомяков считал рабское следование мысли византийских эллинов за законоведами Рима; "христианство почти не проникало в каменный Капитолий юристов" 12.

Область права оказалась коварной для жизни империи, ибо христианство удалилось в область частной жизни каждого человека, а право и роль его носителей, юристов, государственных деятелей, определяющих общественную жизнь, целиком перекочевали из языческого Рима. Убежищем христианства стала созерцательная жизнь монахов, но они удалялись от общества и не могли влиять на государственную политику, "зловоние общественной неправды, разврата и крови заражало государство и сквернило всю землю византийскую" 13.

Отшельники, монастыри могут влиять на паломников, но они оказываются бессильными, если общество в целом, и особенно его правители, растлены, озабочены лишь формальными законами и их соблюдением, равнодушны к духовной жизни. Византийские монастыри не могли спасти империю, но чистота и цельность просветительского начала, таившаяся в монастырях, спасла, по убеждению Хомякова, будущую Русь.

Интерпретаторы идей славянофилов иногда прочитывают их критику правовой культуры Рима и Запада как правовой нигилизм и скептицизм. Не право отрицали славянофилы, а формализацию права, его опустошение, безразличие к духовным традициям народа, то есть к субъекту права. Они постигли душу русского человека, как умели постичь ее великие писатели, не идеализируя его, в том числе и в его склонностях, страстях. Анализируя эпизоды истории, в том числе поведение русских людей в различных ситуациях, А. С. Хомяков пишет: ". .. Закон любви взаимной проникал или мог проникать все отношения людей друг к другу: по крайней мере они не признавали никакого закона, противного ему, хотя часто увлекались страстями или выгодами личными..." 14 Исправление этих страстей Хомяков, разумеется, видел не в еще лучшем освоении юридических законов, а на путях нравственных, духовных, достигаемых совершенствованием духовного просвещения. Без нравственного закона человек вовсе не может стать человеком 15.

Общинная, а не замкнутая замками, хуторами, как на Западе, еще дохристианская жизнь славян создавала предпосылки для естественного принятия христианства. "Казалось, – как очень тонко пометил А. С. Хомяков, – что не проповедь истины искала славян, а славяне искали проповеди истины" 16. Веками монастыри были средоточием книжности: русские монастыри обладали такими библиотеками, каких не знала Европа, но главным Киреевский и Хомяков считали то, что иноческие обители, с их напряженной духовной жизнью, давали высшее направление всему просвещению старой Руси. Та цельность духовной жизни, которая могла развиваться в монастырях, помогала мирянам обрести душевное равновесие, заглянуть в обитель духа, справляться со страстями и заблуждениями. Неполноту духовного просвещения в Древней Руси Хомяков связывал с неполнотой веры, поскольку "большинство наших предков были христианами более по обряду, чем по разуму" 17. Разум же предполагает не только интуитивное, бессознательное отношение к миру, но высокое развитие сознания, а в Древней Руси, по выражению Хомякова, "разуму недоставало сознания". Следовательно, критическое отношение Хомякова к рационализму не означало его склонности к иррационализму.

Разумеется, Хомяков и Киреевский не могли единолично оценить все особенности русской духовной философии и ее специфический категориальный состав. Хомякову, например, казалось уместным прибегнуть к чисто русскому слову "правда", обрисовывая поклонение римлянина правовому закону, называя это поклонение "внешней правдой" И отличая ее от "внутренней правды". На самом-то деле только последняя и может именоваться правдой, которая, по словам самого Хомякова, "бьет живым ключом в душе, освещая и возвышая ее" 18.

Хомяков и Киреевский, таким образом, шагнули в неизведанную область различий категорий русской духовной философии от категорий европейского рационализма, но, обнаружив такие различия, пытались примирить их несоответствие друг другу; иногда это проявлялось В открытии подлинного смысла категорий европейской философии (разума, например), иногда же категории русской духовной философии пере носили в чужеродную почву рационализма – это как раз относится к категории правды, ибо европейские языки не ведают сокровенно русского смысла правды и вполне обходятся одним словом для обозначения и научной истины, и тех духовных, нравственных исканий, которые в России зовутся правдой, правдоискательством, правдолюбием и зачастую оказываются не исканиями даже, а терзаниями, мучительным приближением к высшей нравственной планке жизни, непостижимой интеллектом, ибо правда – это истина души, стремящейся к божественной Истине. "Русской земле, – писал А. С. Хомяков, – была чужда идея какой бы то ни было отвлеченной правды, не истекающей из правды христианской, или идея правды, противоречащая чувству любви" 19.

Разведение смыслов внешней и внутренней правды, безусловно, должно быть поставлено в заслугу Хомякову, ибо обнаружение смыслов, а не терминов составляет задачу теоретического исследования. Внешняя правда предстает у него как обожествление политического общества и выстраивается в "какую-то таблицу счетоводства между Богом и его творением... Рационализм и формальность римской образованности приносили свои плоды" 20.

Хомякову и Киреевскому принадлежит первая, отчетливо выраженная рефлексия об особенностях русского просвещения, которое во многом определило, в свою очередь, особенности русской культуры, философии, искусства, литературы. Если западное просвещение рационалистично нацелено на развитие изощренности интеллекта, то русское просвещение подразумевало всегда иную главную цель – озарить духовным светом душу человека. Это принципиальное различие, даже противоположность, не исчезли до сих пор, и это свидетельствует о неуничтожимости русской духовной традиции, выявленной философски нашими выдающимися славянофилами. И, Бог весть, не окажутся ли пророческими слова А. С. Хомякова в отношении будущей роли России, хотя сказаны они были о Византии?! Слова эти таковы: "Несколько раз потрясенная до основания, она снова утверждалась и отстаивалась; побежденная и почти покоренная, она покоряла и пересозидала своих победителей силой своих просветительных начал" 21.

ПУШКИН О ПОЛУПРОСВЕЩЕНИИ И МОДЕРНИЗАЦИЯ ОБРАЗОВАНИЯ

Со времен Петра I и Екатерины II наше отечественное просвещение взывало к обновлению и добивалось обновления, иногда в виде частичных преобразований, иногда в виде радикальных реформ.

Вхождение в век ХХI отмечено почти паническими призывами модернизировать образование в России, войти в Болонский процесс, унифицировать с Европой все ступени образовательного пути.

Профессор С. К. Комков ("Независимая газета", 10.09.2004) рассказал о поучительном простодушии владыки Германа, который после доклада бывшего министра образования спросил: "Про какую морду все время говорил министр?" Ухо иерарха православной церкви воспринимало слово "модернизация" как "мордонизация", а, скорее всего, очень точно трансформировало чуждое русской культуре слово в тот смысл, который в значительной степени и несет нашему образованию то, что именует модернизацией.

В конце ХХ столетия писатель и мыслитель А. И. Солженицын написал об "образованщине" как суррогате образованности, термин отчасти вошел в оборот, в его звучании есть презрительная терпкость, сродни словам "вульгарщина", "похабщина".

Между тем, по-видимому, подхватившим шершавое слово "образованщина" читателям неизвестно, что у Солженицына был великий предшественник, воистину узревший то, чего еще никто не усмотрел. Речь идет, конечно же, о неисчерпаемом для нас Александре Сергеевиче Пушкине.

Менее чем за год до гибели Пушкин написал для "Современника" статью "Александр Радищев". Оценки свободолюбца, критика самодержавной России, прочно обосновавшиеся в учебниках русской литературы и философии советского периода, совсем не совпадают и, более того, противостоят суждениям Пушкина; неудивительно, что статью Пушкина не переиздавали в обычных двух-трехтомниках, а если и вынуждены были публиковать в академических изданиях, то никогда не обсуждали мысли этой статьи, как обходят, например, до сей поры многие неудобные для либерализма мысли "Дневника писателя" Достоевского.

В нынешних поколениях по-разному оцениваются политические, философские взгляды Радищева и его литературные способности, но все же Радищев воспринимается всеми как один из просвещеннейших мужей своего времени. Ошеломляюще звучит пушкинский приговор: "Он есть истинный представитель полупросвещения... Радищев думал подражать Вольтеру, потому что он вечно кому-нибудь да подражал. Путешествие в Москву... очень посредственное произведение, не говоря даже о варварском слоге... Самое пространное из его сочинений есть философическое Рассуждение О Человеке, о его смертности и бессмертии. Умствования оного пошлы и не оживлены слогом" 22.

Пушкин психологически тонко подметил появление молодежи, готовой отвергать все традиционное, отеческое, родное "по тому же самому чувству, которое заставило его (Радищева. – А. К.) бранить Ломоносова: из отвращения от общепринятых мнений", ибо "соблазнительны для развивающихся умов мысли и правила новые, отвергаемые законом и преданиями" 23. Такое увлечение новизной только от того, что эта новизна находит адептов и поклонников в каждом поколении, прежде всего людей неукорененных в культуре, неглубоких, верхоглядов. Пушкин уловил (это прочитывается более чем современно в отношении нынешних западников и бездумных нигилистов), что как только исчезает из возносимого запретного учения "прелесть таинственности", "другие мысли, столь же детские, другие мечты, столь же несбыточные", приходят им на смену, "и легкомысленный поклонник молвы видит в них опять и цель человечества, и разрешение" вечной загадки, не воображая, что в свою очередь они заменяются другими" 24.

Если бы такие мысли нашего гения, нашего Пушкина, были прочитаны, продуманы, прочувствованы предыдущими и нынешними молодыми людьми, горячими на отвержение наработанного предками, презрением были бы окружены глашатаи революций, от политических до сексуальных.

Всем правителям России, экономящим на образовании, культуре, следовало бы иметь перед глазами в собственном кабинете предостережение А. С. Пушкина: "Одно nросвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия" 25.

Пушкин умел быть абсолютно точным и в образах, и в определениях, требующих, казалось бы, особого, научного склада ума, особой выучки, не похожих на писательские. Пусть попытается кто-нибудь из ученых сказать лучше Пушкина о полупросвещенности. Даже осмыслить и внятно прокомментировать формулу полупросвещенности, данную Пушкиным, – особая философская задача, которая могла бы при вдумчивом отношении стать задачей для диссертационного или монографического исследования. Каждая отделенная точкой с запятой фраза в пушкинском определении полупросвещения должна в таком исследовании стать заглавием раздела. Всмотритесь, вникните в это определение:

Полупросвещение – это "невежественное презрение ко всему nрошедшему; слабоумное изумление перед своим веком; слепое пристрастие к новизне; частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему". 26

В нынешних клише авторефератов диссертаций, да и в самих диссертациях, необходимо прописать актуальность темы исследования. Нет ничего более актуального, чем показать, что модернизация образования – это ярчайший феномен полупросвещения. В модернизации есть все, что являет собой полупросвещенность – и презрение ко всему прошедшему; и изумление перед своим веком, с его инновациями, информационными революциями; и слепое пристрастие к новизне; и неспособность постигнуть целостность преемственного становления культуры, цепляние за частное и частичное в культуре, провозглашаемое общечеловеческим.

"Так вы против обновления образовательного процесса, против прогресса?!" – снисходительно, или презрительно восклицает апологет модернизации.

Я – за ту модернизацию образования, которая нетождественна модернизму, как нетождественна модернизму в литературе, в искусстве новизна творчества подлинных писателей, художников, не перечеркивающих традицию национального преемства, а возвышающих ее, открывающих ее непостигнутые дотоле горизонты.

Модернизировать образование можно в той мере, в какой можно модернизировать культуру. Не будем забывать, какие плоды принес искусству, литературе, культуре модернизм. Были на этом пути талантливые находки, но все же модернизм – это искривление могучего древа культуры, ибо подлинность в культуре не перестает возрастать как обновление традиций. Модернизация, в отличие от модернизма, не может отворачиваться от классики, от культуры как культа духовных ценностей, культа традиций. Быстрее и красивее мы будем шагать в образовании, если избавимся от хромоты, от припадания на одну ногу – модернизации как модернизма. В нынешних университетах постдипломного образования, институтах повышения квалификации учителей такое прихрамывание очевидно: изучают менеджмент, деловые игры, маркетинг, но не озабочены невежеством в собственной национальной культуре, в культуре духовной, нравственной.

Модернизация, как новизна-это один необходимый полюс развития образования, другой полюс, не менее необходимый, – это внутренняя логика исторического становления национальной школы, национальной культуры, национальной личности, это полюс традиций, требующих непременного освоения каждым поколением.

В конце 2004 года в Петербурге праздновался юбилей, превосходящий возраст города на более чем два столетия – пять веков, а точнее 525 лет, певческой традиции Санкт-Петербургской капеллы: от хора государевых певчих дьяков до певческой капеллы им. М. И. Глинки. Понятно, что адрес государевых певчих менялся вместе с изменением столицы России.

Певческую традицию надо бы отмечать всей России, ибо Россия всегда пела, право славная Церковь хранит традиции духовного пения, была и традиция народных песен, всякий праздник, всякое событие в жизни человека, семьи, государства органично соединялось с песенным творчеством. Зададимся вопросом: о какой модернизации в сфере певческого образования (не консерваторского – там пусть судят профессора консерваторий, а школьного образования, если школа не снимает с себя обязанности музыкально-певческого обучения и воспитания) следует нынче беспокоиться? По-видимому, не о подготовке к музыкальным шоу – этот процесс идет успешно и без усилий учителей. Подлинное обновление (если угодно, модернизация) певческого образования нынче предполагает не еще большее приобщение к афроамериканским ритмам, не наращивание сценической разнузданности (в этом наши школьники преуспели, и их пение соответствует мировым стандартам, созданным шоу-бизнесом), подлинное обновление в этом образовании должно пробудить усыпленную традицию русского пения, кое-что необходимо даже реанимировать. Если образование – это вхождение в культуру, то певческая культура – важнейший компонент русской культуры.

В фигурном катании, в изобразительном искусстве, в музыке используется понятие "школа"; школа должна быть во всем – и в математике, и в медицине, и в технических науках, и в ремеслах. Если утрачивается школа как выпестованные в череде поколений мастерство, методики, сам дух творчества, то или данная область заваливается, деградирует, или по крупицам восстанавливается, возрождается и это тоже обновление, тоже модернизация, коль уж кто-то заворожен последним словом и не может не обозначить им все, что несет в себе дух творчества.

Унификация образования возможна и необходима там, где возможен равный базовый профессионализм, но унификация образования не возможна и противопоказана там, где имеется уникальность школ, научных направлений, где речь идет о подготовке в сферах национальной культуры.

Конечно, замечательно, что европейские страны и США наконец начинают признавать не только качество специалистов, выпускников Новосибирского, Петербургского или Московского университетов, но и их дипломы о высшем образовании. Не забудем, однако, что новосибирские физики, математики, программисты ценятся за рубежами России не потому, что они получили стандартное европейское образование, а потому что они превосходят европейские стандарты. Ценность образования определяется не только, и даже не столько стандартами, сколько способностью выпускников преодолевать стандарты, иначе говоря, способностью творчества. Научные школы неповторимы; за пределами стандартов образования, если взять только биологию, были школы Н. И. Вавилова, И. П. Павлова, А. Н. Северцова, И. И. Шмальгаузена, С. С. Четверикова, К. М. Завадского; только такие и подобные им школы позволяли и позволяют говорить о качестве образования в стране. "Он – ученик академика Алферова" или "он имеет университетский диплом европейского образца" – эти рекомендации никогда не могут быть уравнены.

Вхождение в европейское сообщество университетов, как и вхождение во все сферы культуры, предполагает одно непреложное условие: входящий должен обладать индивидуальностью, то есть неповторимостью, уникальностью, и чем богаче эта индивидуальность, тем богаче будет и сообщество.

Такая неповторимость еще более, чем в естественных и точных науках, сказывается в образовании гуманитарном. Как можно подвести под общий знаменатель знания китайской культуры (истории, искусства, языка, философии, религии) в университетском образовании различных стран? Без экспертиз можно констатировать, что только в Китае достигается аутентичное постижение китайской культуры. Сколько бы ни было в Европе факультетов славистики и русистики, подлинное вхождение в русскую культуру совершается в российских университетах.

Опьянение от возможностей модернизации захватило реформаторов образования до такой степени, что уже объявляется излишней фигура профессора в студенческой аудитории. Оказывается, лекция становится отныне архаичной формой обучения. И уже всерьез обсуждается один из путей модернизации образования – максимализация самостоятельной работы студентов при минимуме аудиторных занятий, особенно лекций. И это говорится в стране, где хорошо известна, десятилетиями проверена эта модернизированная форма обучения, при которой студент два раза в год встречается с профессорами. Называется это обучение заочным, и не на пустом месте выросло присловье: "Заочное образование, как заочное питание".

Разумеется, модернизация образования – это чуткое отношение к техническим, информационным достижениям века. Даже в монастырском уединении монахи не чуждаются модернизации, используя и компьютеры, и интернет, и видеотехнику, и мобильную телефонную связь. Весь вопрос в том, как и для чего используются эти новшества и что чему подчинено. Как в жизни человека чаша весов может склоняться либо в сторону доминирования телесного над духовным, или духовного над телесным, так и в образовании складывается иерархичность целей, задач, устремлений, и эта иерархичность подобна соотношению души и тела в жизни человека.

Как известно, еще Кант задумался над несовпадением культуры и цивилизации, а философы XIX-XX столетий, как русские, так и западноевропейские (К. Н. Леонтьев, Ф. М. Достоевский, О. Шпенглер, Н. С. Трубецкой и др.) с тревогой обнаружили острые противоречия между культурой и цивилизацией, часть которых ныне становится очевидной даже для обыденного сознания. Можно быть вполне цивилизованным человеком, но не иметь и проблесков культуры. Можно быть обвешанным цивилизационными суперновинками (от мобильника до автомобиля, от видеоаппаратуры до головокружительных бытовых приборов ), но не нести в душе ничего из того, что просветляло человека, делало его культурным. Это противоречие проявляется как в жизни каждого человека, так и в жизни народов, поколений, и одна из сторон противоречия способна брать верх над другой.

В сущности, слово "модернизировать", при точном переводе, означает осовременивать, делать современным, а осовременивание вовсе не означает отвержение традиции. Беды в искусстве и в литературе начинались тогда, когда модернизация превращалась в сбрасывание с парохода современности Пушкина, когда растаптывались культурные, в том числе национальные святыни, когда начиналось оригинальничанье под лозунгами индивидуального самовыражения. Модернизация не случайно с необходимостью и успехом протекала в производственной, технической сфере и обретала сомнительные формы в культуре. Поскольку образование – это не только вхождение в культуру, но и приобщение к предметно-практической деятельности, постольку модернизация не только не противопоказана образованию, но необходима особенно в периоды радикальных преобразований науки, техники и информационных средств. В то же время, поскольку образование все-таки формирует личность в культуре, и прежде всего в родной национальной культуре, постольку образование обязано знать о ловушках однобокой модернизации, приводящих к модернизму.

РУССКАЯ ШКОЛА И ПРАВОСЛАВНАЯ КУЛЬТУРА

Как-то на экзамене на филологическом факультете я почти случайно задал вопрос студенту, который рассуждал о национальных культурах России, сколько процентов от общего населения, по его мнению, русских в России? Студент озадаченно посмотрел на меня, а через длинную паузу предположил: "Ну, наверное, процентов двадцать...".

После этого случая я уже сознательно, с социологической заинтересованностью, повторял этот вопрос не однажды и целым аудиториям студентов, аспирантов, и отдельным студентам. Ни разу никто из них не назвал более 50%.

О чем это свидетельствует? Во-первых, конечно, об уровне информированности даже образованных людей в столь важном вопросе. Во-вторых, об уровне дезинформации о нашей многонациональной стране.

Ведь любой школьник ныне знает, что он живет в многонациональной стране. Но кто из профессоров может сказать, а много ли на свете таких мононациональных по количественному и, особенно, культурному составу стран, каковой является Россия?

Прошла перепись населения. Понятно, что для обработки данных требуется время, хотя о предварительных, почти абсолютно точных результатах выборов любого уровня мы знаем обычно уже к утру следующего после выборов дня. При изобилии нынешних телеканалов кто, где, и когда внятно известил нас о результатах переписи по такому важному компоненту, как национальный состав России? А ведь на этом полагается строить политику государства в области образования и культуры.

Если бы в самом деле к русским, к русской культуре относили себя 20-30% россиян, тогда и вопросов быть не могло – изучать в школе основы мировых религий или основы православной культуры? Более того, стоило тогда бы задаться вопросом, а не пора ли прекратить изучать в школах русскую литературу, русский язык, а в высшей школе русскую философию?

Воспользуюсь академическим изданием десятилетней давности "Русские. Этносоциологические очерки" (М., "Наука", 1992), в котором приводятся, В частности, данные об удельном весе русских в населении союзных республик СССР в 1959-1989 годах. В течение этих тридцати лет в РСФСР количество русских колебалось от 81,5 до 83,3%.

Вряд ли удельный вес русских в России уменьшился за годы вынужденных миграций после 1991 года, в пределы бывшей Российской Федерации приехало немало русских из Казахстана. Пополнилась ныне Россия русскими и из Прибалтики, и из бывших союзных республик Средней Азии. Во всяком случае, трудно предположить, что процентное соотношение русских в многонациональной России уменьшилось по сравнению с 1989 годом.

Еще большее число людей, населяющих ныне Россию, отождествляют свою внутреннюю культуру с русской культурой. В любом коллективе можно встретить тех, у кого в прежнем паспорте, где существовала строчка о национальности, было записано "украинец". Они и в последней переписи 2002 года почти наверняка записали себя украинцами. Тем не менее едва ли не подавляющее их большинство можно назвать не просто русскоязычными, но и русскими по культуре.

На этом фоне странным выглядит неистовый накал страстей по поводу инициативы Министерства образования об изучении в школах факультативно основ православной культуры. Не забудем и еще одну грань статистики: к православной культуре принадлежат или к ней тяготеют не только русские, но и украинцы, и белорусы, и грузины, и многие евреи, татары.

Вывод очевиден: те, кто, ссылаясь на многонациональность и многоконфессиональность России, препятствуют изучению в школах основ русской духовной культуры, стремятся ущемить права подавляющего большинства страны (может быть, в фактическом исчислении около 90% населения).

Кроме того, противники изучения, освоения детьми исторических русских духовных ценностей культуры отвергают тем самым возможность духовного воспитания детей и молодежи.

Россия стала Россией на духовных основаниях православного верования. Судьба народов вообще определяется их верованием. Исторические вехи становления Руси – России связаны с именами святого князя Владимира (крещение Руси), с духовным самоопределением православной веры в "Слове о законе и благодати" митрополита Киевского Илариона (ХI век), с единением русского воинства на поле Куликовом под духовным водительством преподобного Сергия Радонежского. Дух доброты, милосердия, правдолюбия и праведности, совестливости, искренности, трудолюбия, семейного и соборного братства формировался в крестьянском православном быту, и потому освоение основ православной культуры предполагает отнюдь не изучение только основ евангельских заповедей, но проникновение в сокровенный дух жизни русского народа, его традиций бытовой, всей народной культуры.

Как мудро подметил А. Ф. Лосев, "религия есть известное устроение всей жизни, а не только мировоззрение" 27.

Понятно, что аргументация от статистики может быть оспорена простым статистическим же приемом: а все ли, считающие себя русскими, вместе с тем считают себя православными? И тут действительно цифры не совпадут. Тем не менее удивляться приходится тому, что за столькие десятилетия воинствующей пропаганды безбожия, физического истребления монашества и священников, в России нынче отождествляют себя с право славной верой не менее половины ее насельников, а по некоторым данным – едва ли не две трети.

Самый расхожий и этически кажущийся безупречным аргумент против преподавания в школах православной культуры выглядит с некоторыми вариациями так: "А если в классе сидит мусульманин, иудей, или буддист? Разве можно навязывать другую веру?"

Прежде всего не о навязывании веры идет речь, а об изучении основ национальной культуры, о нравственно-духовных принципах становления личности. Не удивительно, что родители, исповедующие не православную веру, нередко направляют своих детей на уроки православной культуры по соображениям нравственности.

Кроме того, вряд ли кто-то будет оспаривать тот факт, что школы в России, хотя и были всегда русскими по культуре, по языку, уделяли существенное внимание мировым культурам и культурам народов-соседей. До сих пор наши школьники несравненно лучше знают европейские и американскую культуры, чем их сверстники в Европе и США знают культуру русскую.

Последнее десятилетие позволило открыть столько национальных школ, сколько соответствует потребностям национального образования в местах не только компактного проживания того или иного народа России, но в любых городах, где появляется желание родителей и детей учиться в собственной национальной школе. Санкт-Петербург дает тому ярчайшие примеры – в этом нетрудно убедиться, обратившись к справочнику школ, гимназий и слушая по радио приглашения, например, еврейских детей в специализированные школы и лагеря отдыха для более углубленного освоения своей национальной культуры. Естественно, никто не вправе оценить сие как агрессию национализма или ущемление прав детей других национальностей.

И здесь возникает также внешне убедительное предложение: "Пожалуйста, открывайте, как и мы, свои русские национальные школы, но общеобразовательная школа в целом должна быть безнациональной, исповедовать общечеловеческие ценности".

Стоит сказать, что некоторых апологетов русской школы такая постановка вопроса устраивает и они радуются тому, что в Петербурге, наряду с казахской, татарской, грузинской, абхазской, десятью еврейскими и многими другими национальными школами удалось открыть девять не русских по названию, но все же таких школ, которые нацелены на изучение русской культуры. Понятно, что на безрыбье и рак рыба, что в условиях утраты национального облика большинства школ приходится радоваться усилиям энтузиастов-учителей, напоминающих своим чадам о народной русской культуре, о духовных особенностях русского человека, о православии и его традициях в русской культуре.

Между тем смею утверждать: все школы в России должны быть русскими, кроме национальных школ, которые обязаны заботиться о сохранении и процветании языка, культуры всех народов российского национального многоцветия. Обратим лишь внимание на то, что факультет народов Севера РГПУ им. А. И. Герцена обладает неповторимым по национальному колориту художественным коллективом "Северное сияние", но тот же университет не может из всего изобилия прочих факультетов выдвинуть нечто подобное в отношении русской культуры.

В Китае, в Германии, во Франции живет вполне внушительное количество русских эмигрантов и их потомков, но нелепо было бы требовать изменения государственной политики этих государств в пользу запрета национальных китайских, немецких или французских школ оттого, что в классе может учиться русский мальчик, принадлежащий иной культуре и иной вере.

Напомню, что в более благополучные для бытия русской культуры времена К. Д. Ушинский написал полемически заостренную даже своим заглавием статью: "О необходимости сделать русские школы русскими", в которой желал "занять вместо всех прочих одну черту из западного образования – черту уважения к своему отечеству, а мы ее-то именно, ее единственно годную для заимствования во всей полноте, и пропустили. Не мешало бы нам занять ее не затем, чтоб быть иностранцами, а лишь затем, чтоб не быть ими посреди своей родины" 28 .

Ушинский был убежден, что как школьник Германии знает свой язык, географию, историю своей страны, так и в русской школе ученик "это должен (курсив К. Д. Ушинского) знать, как человек и гражданин, так же, как и первые основания своей религии" 29.

То, что духовное и патриотическое неразрывны, представляя единое духовно-патриотическое, было аксиомой для многих философов, педагогов (К.Д. Ушинский, И. А. Ильин, В. В. Зеньковский), а ниспровергателей эта тема находила и находит не только среди атеистов и космополитов, прикрывающих свою ненависть ко всякому своеобычаю национального развития (в том числе национальных культур) демагогией об общечеловеческих ценностях и о воспитании граждан человечества.

Начну со споров богословских. Вправе ли православие, христианство иметь национальный облик или же вселенский, соборный характер Церкви обязывает отказаться от национальных перегородок и стремиться к не коему безнациональному проявлению христианства? То, что такой вопрос ставил в тупик незаурядных мыслителей-богословов, могу иллюстрировать полемической речью протоиерея Александра Шмемана: "Я никогда не был в Церкви, которая являлась бы Святой, Соборной, Апостольской и Единой. Нет, я всегда был либо в Русской, либо в Албанской, либо в Греческой... Скажу просто (хотя и боюсь, я все же в этой Церкви вырос): мне совершенно не нужно прибавления к слову "Церковь" определения "Русская"" 30.

Недоумения подобного рода посещали головы мыслителей с древнейших времен при обдумывании проблем соотношения индивидуального и всеобщего, наций и человечества. С иной стороны, но в той же самой проблеме заблудились революционеры, убежденные, что в горниле мировой революции с неизбежностью исчезнут различия национальные, государственные, религиозные, а среди революционеров, как известно, были и весьма образованные теоретики.

Перестройщики России конца ХХ столетия не замечены в интересе к философии, но все же и они смело заявили о приоритете общечеловеческих ценностей.

Россия в разные свои времена обладала или не обладала материальной мощью, но бесспорной оставалась ее духовная сила. Причем сам смысл духовности в России – прежде всего нравственный, религиозный, а не рациональный, как, например, у немцев, в германской философии – сам дух, особенно у Гегеля, – это область логических категорий, это учение об объективном духе и его реализации в духе субъективном.

В. М. Шукшин в начале 70-х годов ХХ века задал вопрос: "Что с нами происходит?" Наряду с давними русскими вопросами: "Кто виноват?" и "Что делать?" Шукшин своим вопросом фактически констатировал нарастание бездуховности.

В. Г. Распутин нынче ставит вопрос еще острее: "Не происходит ли своеобразная мутация бездуховности в нашем обществе?"

Большие беды подстерегают народ и каждую личность, если гибнет преемственность поколений, преемственность культуры.

В условиях растерянности перед агрессивностью проявлений свободы одни пытаются опереться на традиции православия, другие объявляют такие стремления возвратом к архаике средневековья.

В ноябре 2002 года ("Час пик" № 46) профессор М. С. Каган выступил с пространной статьей, заимствовав в качестве заголовка толстовское восклицание "Не могу молчать". Он выдвинул тезис о том, что надо "содействовать формированию человека ХХI века, сознающего себя гражданином человечества, а не представителем той или иной конфессии, партии, расы, нации, пола, команды и тем самым не растворяющего свое уникальное духовно-личностное "Я" в некоем безликом "Мы"...".

То, что здесь рисуется перспектива не сознавать себя даже представителем пола, выглядит совсем уж абсурдно, все иное для многих может звучать убедительно.

Прежде всего зададимся вопросом элементарным: являлась ли когда-либо любовь к родителям, детям помехой любви к человечеству? Если человек не научился любить близкое (родных, природу, Родину), он не способен любить и человечество. Как раз революционеры часто проявляли полную безродность и демагогически утверждали любовь к интернационалу, всемирному братству и т. д.

Желание стать гражданином мира, безнациональным существом появилось не сегодня. Чаще, правда, это желание проявлялось в стремлении стать не неким абстрактным общечеловеком, а примерить к себе культурные одежды какого-то иного, более предпочтительного в культурном отношении народа. Один норовил стать немцем, другой французом, третий американцем. Пушкин оказался прозорливцем в оценке этого стремления, его Алеко так мечтал о цыганской вольнице, так желал избавиться от оков собственной культуры, но первое же столкновение с реальным табором обнаруживает невозможность превращения его в цыгана.

Уныло юноша глядел

На опустелую равнину

И грусти тайную причину

Истолковать себе не смел.

С ним черноокая Земфира,

Теперь он вольный житель мира,

И солнце весело над ним

Полуденной красою блещет;

Что ж сердце юноши трепещет?

Какой заботой он томим?

Искатель воли не превратился в цыгана, не проникся духом и законами бытия кочевого, доброго народа.

Оставь нас, гордый человек! ..

Ты не рожден для дикой доли,

Ты для себя лишь хочешь воли.

Разговоры о безнациональном бытии ведут и вели как революционные романтики анархического толка, мечтающие об едином счастливом человечестве, так и весьма лукавые националисты, прикрывающие собственное культурно-национальное высокомерие демагогией об общечеловеческих ценностях и гражданах мира. Настаивая на главенстве личностного начала, такие псевдосовременные теоретики лишают личность ее главного достоинства – быть носителем исторически выработанной народом, которому принадлежит эта личность, культуры. О каком гражданине мира собираются они рассуждать, если предрекают фактическую гибель японской, русской, грузинской, любой другой национальной культуры?

Личность – это собственное лицо, в том числе собственное национальное лицо культуры. Русские философы Л. П. Карсавин и Н. С. Трубецкой называли народ симфонической личностью, и это очень существенно, ибо индивидуальная личность без симфонической личности – народа – проваливается в пропасть абстрактного культурного бытия, а также – личностного небытия.

Не сегодня возникли открытия общечеловеческих ценностей, якобы идущих на смену ценностям национальных культур. Один из русских мыслителей-прозорливцев Н. я. Данилевский еще в середине XIX столетия озаглавил шестую главу книги "Россия и Европа" совершенно определенно: "Отношение народного к общечеловеческому". Общечеловеческое, подчеркивал он, обычно представляют как свободное, просторное, в противоположность национальному как ограниченному. Задачу ставят так: надо вырваться из-за перегородок национального на простор общечеловеческого. Вывод Н. Я. Данилевского категоричен и обоснован: "Общечеловеческого не только нет в действительности, но и желать быть им – значит желать довольствоваться общим местом, бесцветностью, отсутствием оригинальности... Тот, кто выражает только общечеловеческое, за исключением всего национально-особенного, – просто пошляк" 31.

Еще определеннее развивал эту мысль Н. Я. Данилевского К. Н. Леонтьев, который почти во всех своих сочинениях сражался с уравнительным, эгалитарным прогрессом, со стремлением подверстать все человечество под шаблоны европейской демократии. Его доводы, казалось бы, должны быть восприняты даже школьником, но что-то незаметно, что они прочувствованы философами, политиками, педагогами. А доводы действительно предельно просты: есть индивидуально своеобразные дyб, сосна, яблоня, тополь, и вдруг они возжелают свободы, захотят избавиться от своей ограниченности и стать просто деревом 32. Разве не о том же продолжают писать не читавшие Леонтьева современные приверженцы уничтожения национальных, религиозных различий в угоду созданию единого человечества? Подлинно единое человечество, как всякая органическая система, способно к существованию и развитию только как единство разнообразия. Как личностное разнообразие обогащает нас в межличностном общении, так и разнообразие народов – не помеха, а достоинство народов, культур, более способствующее их единению, чем унылое однообразие.

В 1920 году в Софии появилась маленькая книга, почти брошюра, князя Н. С. Трубецкого "Европа и человечество". Эта восьмидесятистраничная книга стоит многих томов по философии культуры. Это великое прозрение мыслителя, открывшего пагубу европоцентризма в культуре для всех национальных культур, да и для самой Европы. В начале ХХ столетия еще не обнаружились претензии на господство в мире не только экономическое, но и культурно-образовательное Соединенных штатов Америки, хотя смысл книги Трубецкого ныне прочитывается равно и в отношении Америки.

Н. С. Трубецкой 33 обосновал внешне парадоксальное совпадение в культуре шовинизма и космополитизма, которые обычно считают противоположностями. Шовинист убежден, что его народ самый лучший, а его культура – самая высшая, самая совершенная и она должна господствовать над другими народами, более "отсталые" в культуре народы обязаны дотягиваться до высшей культуры; конечной целью мыслится слияние народов под водительством высшей культуры. Космополит отрицает различия между национальностями, он ратует за единое человечество и единую культуру, без национальной ограниченности и соответствующих перегородок.

Апологеты общечеловеческой культуры на самом деле скрыто или явно проповедуют верховенство романо-германской (европейской) культуры и тем самым они (космополиты) на деле оказываются шовинистами, насаждающими свою национальную культуру под завесой рассуждений об общечеловеческой культуре и общечеловеческих ценностях. Трубецкой, непосредственно столкнувшись с европейскими притязаниями в культуре в своем изгнанничестве, свежим взглядом сумел увидеть то, что не видели сами европейцы.

Этот европоцентризм глубоко поразил и умы русской интеллигенции. Стать Европой, дотянуться до Европы, внедрить европейские стандарты образования (нынешнее болонское движение твердит как раз об этом) – вожделенная мечта наших западников. "Космополитические идеи сделались в Европе основой образования" 34, но если для Европы – это часто синоним их национальных идей, то для России – это отказ от национальных путей образования.

Ответственное и объективное отношение к проблеме русскости в России приводит нас к выводам и оценкам не столь оптимистическим, чем те, которые могут возникнуть у читателя при виде цифр 82-83% русских в России, приведенных выше. Сохранение или исчезновение русскости как качества личности и народа зависит отнюдь не от субъективной соотнесенности того или иного человека с графой о национальности, предлагаемой на переписи населения. Население вообще – категория демографическая, категория расчетов и исчислений при планировании чего-либо на "душу населения".

К слову "население" стали прибавлять к тому же бессодержательное по культурному смыслу слово "русскоязычное". Понятно, что русскоязычное население имеет к русскости такое же отношение, как к характеристике английской нации и культуры имеет отношение словосочетание "англоязычное население".

Разумеется, язык – это очень важная, существенная характеристика русскости, но, во-первых, не единственная, а, во-вторых, она требует качественной оценки: одно дело – тончайшее владение русским народным языком В. М. Шукшина или В. Г. Распутина и другое дело – русскоязычность как умение объясняться по-русски при помощи двух сотен слов, что ныне свойственно не только тем, кто совсем недавно познакомился с русским языком по необходимости общения, но и многим русским, порвавшим с глубинами народного языка и не потрудившимся на школьной скамье над освоением русской литературы и, соответственно, богатств русского языка, представленных в ней. То, что отчужденность от глубин и даже поверхностных слоев русской культуры становится все более очевидной, наглядной иллюстрацией служат многочисленные телеугадывания, где часто игрок прибегает к помощи зала, в основном к молодежной аудитории, и где наибольшие трудности возникают при ответе на вопросы литературные. Пожалуй, предел такого невежества мне довелось услышать при вопросе: "Кем был Антон Павлович Чехов: музыкантом, писателем или художником?" Очень современная по внешнему облику девушка, которая, конечно же, недавно сидела за школьной партой, растерянно ответила на столь каверзный вопрос: "По-моему, художником".

Исчезновение русскости – это проблема не только последних десятилетий или тем более – лишь последнего десятилетия. Тревогу трубили по этому поводу еще во времена Петра Первого, когда реформатор брил исконно русские могучие бороды, переодевал из кафтанов в немецкие одежды, принуждал знать париться в напомаженных и завитых париках. Светское образование всех уровней было настолько связано с немецкими и французскими традициями, что порой образованные дворяне лучше владели европейской культурой, чем русской, или лишь рудиментарно, остаточно теплилось в светских кругах воспоминание о народной русской культуре (описание Л. Н. Толстым пляски Наташи Ростовой пронизано нескрываемым восторгом перед уникальной способностью этой русской девушки извлечь из забытья движения русского танца).

Убыль национального начала в культуре идет во всем мире. Изменились формы бытия; крестьянство, повсюду порождавшее песенную, поэтическую, плясовую, мифологическую культуру, утратило свой удельный вес в обществе, а к нашему времени даже крестьянство стало к тому же испытывать на себе мощнейшее давление массовой, кассетной культуры, ибо телевизор вошел со своим арсеналом псевдокультурной агрессии в любой дом крестьянина. Не первое столетие угасает и внутренняя религиозность народов, на Западе усиливались тенденции рассудочного, формального отношения к вере вместе с развитием общества потребления и гипертрофией индивидуалистического начала. В пределах Советского Союза религиозность искоренялась насильственно, хотя возникали периоды внутреннего послабления, особенно в годы Великой Отечественной войны.

Следует подчеркнуть, что даже в пору атеистического мракобесия воспитание молодых поколений имело антиутилитарную направленность; устремленность сознания к идеалу, хотя и утратило свой божественный вектор, в душах притаилась религиозность – этим отчасти и объясняется столь неожиданный для многих переход от формально атеистических государства и идеологии к религиозности; вовсе не лицемерием следует объяснять и воцерковление многих людей, совсем недавно сидевших на партийных собраниях. Не случайно в советские времена министерство, занимающееся школами, сохраняло в своем наименовании слово "просвещение", в этом также таилась невольная преемственность российской традиции просвещения, где главным оказывалось не накопление суммы знаний, а просветление души высшими лучами Идеала.

Тем не менее прагматизация жизни опустошает души подрастающих поколений, разрушается духовное преемство поколений.

Вячеслав Иванов, пытаясь выявить главное в культуре, определил ее как культ предков. В самом деле, неуважение к предкам, к традициям никогда не создавало ничего значительного в культуре. Все, что знаем мы в русской народной культуре (песни, ремесла, быт, живопись, сказки) глубоко национально, высшие достижения профессиональной русской культуры также несут печать национального самовыражения (Рублев, Глинка, Рахманинов, Есенин – в сущности, можно перечислить весь энциклопедический ряд лучших писателей, поэтов, композиторов, художников, архитекторов).

В слове "Отечество" слышится и "отец", и "отчий дом", и древнеславянское "Отче". Исток личностного становления связан с отчим домом, с благоговением перед преданиями семьи. К сожалению, обитатели современной квартиры подчас ведут атомизированное существование в мире вещей, информационных и ритмических развлечений, но этот мир не есть отчий дом, а лишь обиталище. В отчем доме есть не просто фотографии предков, в нем живет дух предков, и если душа ребенка не наполняется этим духом, то становление личности в культуре становится весьма проблематичным.

В статье о любви В. С. Соловьев очень точно подметил, что "сыновняя привязанность... является корнем всего религиозного развития человечества" 35. Здесь в одной фразе Соловьев соединил различные, но неразделимые определения культуры как культа предков и религии как сердца культуры, без которого культура народа попросту гибнет. Если нет сыновней привязанности к отчему дому, к родной природе, к Отечеству, то нет и глубинного верования, нет религиозности. Преданность родному, данному историей предков, историей страны, народа, не может быть не соединена с погружением в верование, ибо вся история Руси, России, о которой мы размышляем, в ее духовном содержании – это история православного верования. Сыновняя привязанность не возможна без преданности православию, точнее сказать, православная вера – это и есть верный показатель состоявшейся в личности сыновней привязанности к отцам, ко всей родословной, к преемственной череде дедушек и бабушек, ко всей истории своего народа. "Вера,- писал композитор Георгий Свиридов, – это тайный смысл существования нации" 36. Измена верованию – это измена своим предкам, забвение Отчизны, ее сокровенного духовного центра, без которого рассыпается целостная личность, превращаясь в аморфного индивида, всечеловека.

Вчитайтесь, сколь глубоки мысли русских писателей, философов о воспитании национального сознании, национального достоинства, гордости, национального характера, национального духа. Если все это эфемерно и подлежит списанию, то что станет с человеком, обретающемся в пространствах России, где были и национальная православная Церковь, и национальная русская литература, музыка, живопись, философия, где были все атрибуты национального бытия государства, народа, отраженные, кстати сказать, в национальной русской истории, написанной Татищевым, Карамзиным, Соловьевым, Ключевским, Щаповым, Шмурло, – все они, от летописцев до наших современников, рисуют картины благотворного, спасительного проявления национализма как национальной культуры, не было бы его – не состоялось бы в истории и того, что звалось поначалу Русью, потом стало Россией, а на какое-то время даже упряталось под сокращением в буквах СССР, хотя в тяжкие минуты и тогда, как во все годы, призывали "За Россию!", а в "Позади Москва – отступать некуда" звучал голос предков, весь заряд исторической национальной ответственности.

Культуры и культурные миры исчезали не однажды в истории. Разные были тому причины в Греции, Риме, Византии. Константин Николаевич Леонтьев во второй половине XIX века пытался с опорой на исторические факты обосновать возраст жизни государств, наций, культур. Он полагал, что государства живут около 1200 лет и иллюстрировал свой вывод сроками существования Ассирийского, Эллино-Македонского, Византийского, Римского государств. Аргументацию Леонтьева более убедительно, с опорой на множество исторических обоснований, развил Л. Н. Гумилев. И тот, и другой сознавали, что как человек может умереть раньше генетически предопределенного срока (в том числе и по причинам субъективного толка – от распутства, пьянства, наркомании, гиподинамии), так и государство, нация могут не пройти все возрасты своего развития и погибнуть.

Культура исчезнувших государств, народов частично может жить в культурах иных государств и народов: ярчайший тому пример – древнегреческая культура, которая давно не имеет реальных творцов на территории Греции, но продолжает частично жить в образовании и культуре многих других народов.

Великие нации слишком полагаются на инерцию саморазвития национальной культуры. К сожалению, такой самообман не однажды заканчивался гибелью. Научно-техническая цивилизация безжалостна по отношению ко всякой культурной своеобычности, будь то личность или народ. Между тем есть обнадеживающие примеры органического соединения достижений цивилизации и культурного своеобразия народов, когда цивилизация не вытесняет национальную культуру, а живет с ней если и не в ладу, то во взаимодополнении. Япония, опережая даже Соединенные Штаты в ряде научно-технических, цивилизационных направлений, тем не менее не просто сохраняет национальную культуру, но пронизывает сам цивилизационный процесс соками жизни культуры и демонстрирует биение сердца японской культуры в обычаях, одежде, образовании, литературе, живописи, танцах.

Сможет ли Россия удержать русскость в культуре, или русская культура останется уделом фольклорных ансамблей (к тому же модернизированных в угоду меняющимся вкусам, как это недавно проделывалось в псевдонародных шоу "Семеновны") – это зависит более чем когда-либо от школы, от сознательной позиции и усилий учителей. Почему от школы? Потому что родительское воспитание утратило органику религиозной и народной культуры. В редких семьях происходит то, что было свойственно всей многовековой истории русской семьи: утренние и вечерние молитвы, благословение детей на всякое дело, поступок, совместное семейное воцерковление в воскресных и праздничных службах, поминовение своих предков, рукоделие и многое другое. Назидателем семьи стал не красный угол с иконами, а угол, где стоит телевизор и оттуда нагиевы, фоменки, малаховы, фильмы ужасов, боевики, бесконечные зубоскальства юмористов, эротические шоу, "фабрики звезд", "русские рулетки" и почти ежедневный вопрос: "кто хочет стать миллионером?" – эта сила, разумеется, в тысячу раз мощнее потуг родителей сохранить целомудренность своих детей, приобщить их к народной, религиозной культуре и лучшим проявлениям светской культуры.

Разумеется, телевидение само по себе не представляет зловещую мистическую силу, оно, как и многое другое, может быть направлено и во зло, и во благо людям. Напомню только об одном подвижнике русской народной культуры – Геннадии Заволокине, который многие годы собирал по всей нашей стране гармонистов, песенников и тем самым при помощи телевидения окрылял еще не исчезнувших носителей народного творчества, вдохновлял юных гармонистов, многие из которых без этой поддержки чувствовали бы свою "архаичность", "деревенскую отсталость". Геннадий Заволокин не сумел в своей недолгой жизни сделать и еще один шаг подлинного русского интеллигента – к православию, осознав неразрывное единство русской народной и православной культуры. Как радовался он личной встрече с иеромонахом Романом, которая, как он сам свидетельствовал, произошла в 2000 году по воле Божией на перроне Ленинградского вокзала в Москве! Он стремился донести до слушателей божественную тайну стихов иеромонаха Романа, предлагая свои варианты их музыкального звучания под баян. Едва ли не завещанием стала заключительная строка его рассказа о встрече с отцом Романом: "Дивны дела Твои, Господи, слава тебе за все!" 37

Школа своей систематической работой в формировании души и интеллекта ребенка, подростка, молодежи способна выработать иммунитет к явлениям псевдокультуры, дать направление самостоятельному развитию личности к идеалам святости, человечности.

Есть и еще одна сила, которая способна остановить цунами опустошения душ – это Церковь. Пока Церковь возвращается больше своими храмовыми строениями, чем воздействием на души молодежи, но "свято место пусто не бывает", в восстановленные и возведенные храмы идут хотя бы для того, чтобы креститься, обвенчаться. В самые трагические моменты жизни, при утрате близкого человека, приходит, наконец, осознание того факта, что не существует для русского, хотя бы и остаточно православного человека, иного способа достойного прощания с умершим, чем отпевание в церкви, и не существует иного способа поминовения, кроме молебна, свечей перед образами в определенные православием дни (девять, сорок дней, родительские субботы, годовщины).

Процесс воцерковления в России не может быть скорым и простым. Конечно что-то может и ускорить этот процесс (внутренние и внешние для народа и отдельных личностей события), но возвращению детей в Церковь, в лоно родной культуры может в нем алой степени способствовать учительское попечение в школе, стремление учителей понять дух русской культуры, в которой ядром всегда было православие.

Неустранимым даже в советское время оставалось утверждение: надо воспитывать подрастающие поколения в духе традиций предков.

Вяч. Иванов, как уже отмечалось, называл культурой культ предков, ибо культура-это историческое родство нравов, обычаев, духовных устоев, то есть преемственность поколений прежде всего в духовной сфере, в традициях. Лукавство и главная недоговоренность советского периода нашей истории, не устраненные и по сей день, состоят в том, что первейшая, стержневая традиция русских предков – православие. Без православия, без монастырей и храмов не было бы русской культуры, включая историю (летописи писали монахи), живописи (все древнерусское и во многом последующее изобразительное искусство – это фрески, иконы), музыки (духовное пение, колокольные звоны), архитектуры (храмовое строительство), литературы, которая также начиналась в монастырях, а в дальнейшем достигала вершинных проявлений только под воздействием духовного света православия; гений всегда внутренне религиозен.

Духовное развитие личности в современном образовании зависит не от формального введения в школах "Закона Божиего". Надо извлечь уроки из нашей трагической истории, не забывать о тех детях священников, которые пленились в свое время идеями безбожия и революционного разрушительства. Начетничество, формализм отвращают детей от самого светлого. "Радость моя", – обращался к своим чадам преподобный Серафим Саровский. Духовность должна восприниматься ребенком как светлое открытие души, как внутренняя высокая радость. Педагогу следует помнить, что Церковь в России, в отличие от латинства, – это не иерархия церковнослужителей, а все соборное братство, включая и мирян, поэтому ответственное отношение мирянина-педагога к духовному становлению молодежи может проявляться отнюдь не в его религиозных проповедях, а в слове и деле учителя. Уроки литературы, истории, музыки, философии, труда могут быть пронизаны духом православия, если сам учитель несет в себе этот дух 38. Уроки совести, милосердия, прощения, любви-все это приближает к христианству, к духовности. Если ученики, студенты читают Ивана Шмелева, Достоевского, слушают музыку Рахманинова или Свиридова, изучают русских религиозных философов – они уже живут духом православия, в них формируется ядро подлинной духовности. К. Н. Леонтьев писал: "Религия в общественной жизни подобна сердцу в организме животном. Пока религия жива, все еще можно изменить и все спасти... " 39. На это и будем уповать.

ДУХОВНАЯ И БЕЗДУХОВНАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ

Трудно поверить, что без этого слова обходились в русском языке полтора столетия тому назад. Обходятся без него до сих пор в западных языках, в западной культуре: вполне достаточно им слова "интеллектуалы", чтобы выделить прослойку умнейших, создающих достижения науки, техники. А нам в России не только не обойтись без слова "интеллигенция", но и не разобраться никак, что же таит в себе интеллигенция, если она готовила революции своими трудами в философии, экономике, политике, а потом с не меньшим рвением ниспровергала идеи и идеалы революции: интеллигенция писала великие романы, повести, учила детей в школах, но люди, называющие себя интеллигенцией, погрязли в политическом лицемерии, запутывая народ посулами, рекламой, создали новую форму терроризма на телевидении, в газетах, журналах, обучая Россию "заниматься любовью", а не любить, заменяя совестливость ловкачеством.

Вакантное место интеллигента стремились чаще всего занять не созидатели, а разрушители и даже погромщики. Апологеты тех или иных партий склонны идеализировать собственное историческое становление, между тем уроки истории для того и полагается изучать и учитывать, чтобы обрести более ясный взгляд на будущее.

Считается, что слово "интеллигенция", в близком современному смысле, появилось в России, и первооткрывателем его был известный в свое время писатель Петр Дмитриевич Боборыкин (автор романов "Китай-город", "Василий Теркин" – да, такое совпадение или заимствование у Твардовского случилось). Сам Боборыкин утверждал, что термин "интеллигенция" рожден им на свет в 1866 году.

В самом обстоятельном энциклопедическом издании Брокгауза и Ефрона, в соответствующем томе, где полагается быть понятию "интеллигенция" – его нет, а том этот публиковался в 1894 году.

Прошло совсем немного лет, и волну бурных обсуждений вызвали "Вехи" с подзаголовком "Сборник статей о русской интеллигенции". В размышлениях об интеллигенции в этом издании объединились известные философы, публицисты: Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, М. О. Гершензон, А. С. Изгоев, Б. А. Кистяковский, П. Б. Струве, С. Л. Франк.

В "Вехах" интеллигенция писала о себе самой, это была рефлексия по поводу творческих возможностей интеллектуальной элиты России и ее роли в революции. Каждый из семи авторов выражал собственную позицию, П. Б. Струве позднее признавался, что сборник "Вехи" никем не редактировался, и авторы прочитали статьи друг друга уже после выхода в свет книги, поэтому к сборнику нельзя относиться как к единому организму. Несогласия, нестыковки в оценке интеллигенции провоцировали на дискуссию, в которой приняли участие в том числе и сами участники сборника. О масштабе этой полемики, вспыхнувшей сразу после издания "Вех", можно судить по недавно вышедшему огромному тому антологии "Вехи: рrо et contra" (СПб., 1998), хотя том этот охватывает лишь 1909-1910 годы.

Не случаен нынешний интерес к содержанию и судьбе "Вех": в переломные годы мы вынуждены осмысливать исторические уроки интеллигенции, особенно тогда, когда перемен явно жаждала именно интеллигенция, а реальные перемены, замышлявшиеся как рывок к обновлению, улучшению, в очередной раз вызвали разочарование в возможностях самой интеллигенции.

Известно, что "человек в шляпе" порождал противоречивые чувства у тех, кто работал на земле, у станков. Не в шляпе было дело, то есть не во внешних признаках, а в чем-то, что разделяло интересы, устремления трудового человека и человека, умеющего сладкоречиво, бойко говорить. Никогда в русском крестьянстве не было пренебрежения к книжности, мудрости, а тем более – духовности. Почитали учителей, священников, стремились детей своих, внуков приобщить к грамоте, выучить, "вывести в люди", как принято было говорить.

Почему же с момента своего возникновения понятие интеллигенции приобрело сомнительный смысл? Еще в "Полном словаре иностранных слов" М. Попова начала ХХ столетия отмечено, что слово "интеллигентный" опошлилось, так как его стали относить ко всякому образованному человеку, но образованность сама по себе не избавляет от невежественности и бездуховности. Чем более высокомерно ведет себя образованный человек по отношению к народу, прежде всего к крестьянству, тем менее он принадлежит подлинной интеллигенции, его можно причислить лишь к "образованщине", если воспользоваться словом А. И. Солженицына.

ХХ век, а особенно его последнее десятилетие, деформировал многие нравственные, гуманитарные, духовные понятия. Случил ась такая деформация и с понятием интеллигенции: лживая, равнодушная к судьбе Отечества и народа группа присваивает себе титул интеллигенции, превращает себя в касту интеллектуалов, которая сверху вниз посматривает на "деревенщину" и вспоминает о ней в лучшем случае в предвыборных обещаниях, когда требуется протолкнуть наверх своего кандидата.

Напомним, что еще в 1881 году Владимир Даль в своем "Толковом словаре живого великорусского языка" разъяснял, что "интеллигенция – разумная, образованная, умственно развитая часть жителей", а П. Д. Боборыкин на рубеже веков уловил, что разные бывают у интеллигенции и разумность, и образованность, и умственная развитость, и главное – разные идеалы, к которым она устремлена. "Главный вопрос, – писал он, – в том, какие это идеалы, – вынесенные из всенародной жизни или же чисто субъективные, взятые из книг, высиженные в спертом воздухе болезненного субъективизма, своей душевной неврастении!.." (Русское слово". 1909. №87. С.2).

Невольно возникают образы тех, кого относят к интеллигенции, но образы эти находятся в конфронтации, ибо одна интеллигенция несет в себе цельность, органику культуры, питается соками глубинных традиций народа (таковы Пушкин, Глинка, Лесков, Шукшин), другая же интеллигенция самодостаточна, элитарна, поглощена собственным "я" (таковы модернисты, нигилисты всех мастей, от художников до политиков, имя им легион, роднит их пренебрежение к почве, к устойчивости, к органике жизни; то что в народе рассматривалось издревле как уродство, извращение, порок они стремятся превратить в "норму", В идеал жизни). Одна интеллигенция развивает подлинную культуру, другая разлагает целостные организмы культуры, готовя гибель народов, государств. Интеллигенция и того, и другого толка оказывается катализатором общественных изменений, она увлекает своими идеями, но результаты этих изменений оказываются противоположными – цветение культуры или ее разложение, гибель. В русской философии и литературе XIX столетия слышались предостережения об опасностях изоляционизма интеллигенции: хождения в народ были попыткой устоять перед растущим отрывом "умственно развитой части жителей" от людей, занятых созиданием не только материальных ценностей, но хранителей и творцов народной культуры.

Западная мысль запоздало осознала симптомы болезни отчуждения интеллигенции от народа, но об их диагнозе написано гораздо больше, чем о предчувствиях Ф. М. Достоевского, Н. Я. Данилевского или К. Н. Леонтьева. Честь обнаружения противоречия культуры и цивилизации обычно приписывают поэтому О . Шпенглеру, а не русским мыслителям. Для нас свидетельства Шпенглера интересны тем, что это взгляд изнутри на гибельную судьбу западной цивилизации, в которой часть российской интеллигенции усматривает идеал расцвета возможностей личности и общества.

Цивилизация, – считал Шпенглер, – это пространство между культурой и пустотой. Цивилизация противопоставляет город и провинцию. Чтобы читатель не сомневался, что именно Шпенглер, а не только русский почвенник осознавал опасности отрыва интеллигенции от крестьянства, процитируем его текст: "Вместо являющегося многообразия форм, сросшегося с землей человека – новый кочевник, паразит, обитатель большого города, оторванный от традиций, возникающий в бесформенно флюктуирующей массе человек фактов, иррелигиозный, интеллигентный, бесплодный, исполненный глубокой антипатии к крестьянству ... Мировой город означает космополитизм вместо "отчизны" , холодный фактический смысл вместо благоговения перед преданием и старшинством ... Деньги как неорганическая, абстрактная величина, оторванная от всех связей со смыслом плодородной почвы, с ценностями исходного жизненного уклада..." 40

Равным образом как интеллект может изобретать лекарства для продления жизни человека и яды для страданий и смерти, так и способности интеллигенции устремляются к спасению и поддержанию здоровья нации или изощренно отравляют дух народа, разжигая физиологизм страстей и пристрастий.

Кто-то боготворит дореволюционную интеллигенцию, но напомню лишь, что канонизированный интеллигент А. п. Чехов имел основания высказаться более, чем резко: "Я не верю в нашу интеллигенцию лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же нeдp".

Исторически противоречивую роль интеллигенции первым подметил историк. В 1897 году В. О. Ключевский записал эскизно мысли об интеллигенции. Ему не нравилось это слово газетного жаргона, хотя он сознавал, что оно имеет вполне классическое происхождение и назначение интеллигенции достойное – понимать действительность, самих себя и свой народ. В. о. Ключевский не мог не заметить, что сам по себе культурный феномен, названный в России его современниками интеллигенцией, появился и живет довольно давно. "В нашем обществе, как и во всяком другом, люди разумные и понимающие были и тогда, когда еще не было людей, умеющих писать и читать" 41.

Если с интеллигенцией накрепко связана высшая для общества степень разумности, разумения (о чем и Вл. Даль свидетельствует в своем толковом словаре), то откуда же срослись неразделимо совсем иные словосочетания – "гнилой интеллигент", "вшивый интеллигент", "паршивый интеллигент" или уничижительное: "интеллигентишка"? Удивительно, но и В. О. Ключевский рядом с возвышенной характеристикой интеллигенции, как способной выражать самосознание личности и народа, тут же дает набросок "Классификация интеллигенции", в котором нет и следа возвышенности, напротив, классификация представляет разнообразие исключительно отрицательных человеческих типов, лишенных цельности, далеких от самостоятельности мышления и отражения духа народа. Вот эта классификация интеллигенции: "1. Люди с лоскутным миросозерцанием, сшитым из обрезков газетных и журнальных. 2. Сектанты с затверженными заповедями, но без способности к мышлению... 3. Щепки, плывущие по течению, оппортунисты либеральные или консервативные, и без верований, и без мыслей, с одними словами и аппетитами" 42. Это было написано до "десяти дней, которые потрясли мир", И уж тем более задолго до повторных потрясений, разваливших организм огромной державы в конце ХХ столетия. И в том, и в другом потрясениях решающую роль сыграла интеллигенция. В начале века образ революционного интеллигента запечатлелся памятью о пенсне Луначарского и Троцкого, а в конце того же века трибунным обликом Собчака и прочими фигурами быстро увядших говорунов, которых спустя десять лет после их речений уже и не вспомнить даже свидетелям этих телевизионно-парламентских триумфаторов (были же и Черниченко, и Стреляный, и Куркова).

Разочарование в лидерах, знающих что надо сказать на публику, особенно в предвыборных дебатах, повергло в растерянность даже многоопытных людей. Ловкие манипуляторы от телевидения сумели создать на определенном этапе альтернативу: или интеллигентная Хакамада, или косноязычный и прямолинейный представитель народа Шандыбин. Разумеется в интеллигентном Петербурге выдвигалась во власть экзотически-элитарная Хакамада, а русская провинция предпочитала топором сработанного Шандыбина.

Создается впечатление, что немного надежд на утверждение положительного смысла понятия "интеллигент", особенно если интеллигент становится инициативен политически, если он реально влияет на власть или становится властью. Пока Д. С. Лихачев писал о древнерусской литературе и рассуждал о воспитании культуры, он прослыл едва ли не олицетворением интеллигентности, но в этом олицетворении очень многие разочаровались, как только Лихачев стал подписывать самые разные коллективные письма к высшим властям, в знатоке древнерусской письменности при столкновении с реалиями современной русской жизни не просматривалась ни глубинная православность, ни способность отделить подлинно национальное самосознание от проявлений зоологического национализма.

В русском восприятии существует образ интеллигента, далекого от политических и властных притязаний, образ положительный, в том числе соответствующий энциклопедическому истолкованию интеллигенции как наиболее сознательной, разумной, образованной части общества. Эталонным интеллигентом такого типа был А. П. Чехов. Почему здесь назван также образ неинтеллигента? Дело в том, что в числе самых почитаемых в народе всегда были праведники, их разум возвышался над обыденностью, суетностью мира. Нелепо было бы пытаться приписать интеллигентность Иоанну Кронштадтскому или митрополиту Петербургскому и Ладожскому Иоанну, сочетавшим народную искренность, сердечность с высочайшей духовной просвещенностью, исторической образованностью, проницательностью и разумностью. Казалось бы, таких людей и надо бы в первую очередь отнести к когорте русских интеллигентов, но внутреннее чувство отвергает такую возможность. Это другое. Это выше всякой интеллигенции и интеллигентности. Интеллигенция бывает разной и переменчивой, а праведники – на века.

Таковы исторические реалии: образованность в России, и не только в России, на определенном этапе (в последние века с нарастанием) обособил ась от религиозности, то есть от изначально неразделенного, цельного. А изначальность эта означала, что образование есть движение к Образу Божиему, к совершенству, к идеалу и гармонии, а просвещение – это приобщение божественному свету, освещение души лучами опять-таки совершенного Образа. Книга Святителя Иосифа Волоцкого "Просветитель", написанная еще в XV веке, не имеет ничего общего с европейским просветительским движением XVIII века, как раз начавшего разворот в сторону атеизма и нигилизма.

Наша интеллигенция в лице многих учителей сторонится религиозности, хотя ей претит утилитаризм, делячество, разбухающие в современном обществе. По-видимому, нам предстоит внимательнее всмотреться в дела и слова подлинной народной интеллигенции, чтобы остаться на уровне разумности в столь запутанном нашей историей вопросе отношений школы и религии, интеллигенции и религиозности.

Стало почти общим местом не только для серьезных аналитических работ, но и для массовой публицистики утверждение, что мы живем в переходный период. Только слишком разнородно истолковывается этот переход. Интеллигенция, запутавшая народ в первые годы "перестройки" и "реформ", жаждала поскорее войти в некое царство цивилизованных стран, иронично высмеивая всех, кто говорил о специфике собственной истории, о традициях, о народном укладе жизни. Для такой цивилизационной интеллигенции не существует национальных святынь, привязанностей.

В этом отношении два типа интеллигенции, о которых мы говорим, ошибочно соотносить с западниками и славянофилами (почвенниками) XIX века. При всей остроте полемики и западники, и славянофилы искали лучших путей во благо России, они искренне любили Россию, они олицетворяли собой цветение русской культуры. Современного цивилизационного интеллигента не заподозришь в почвенничестве, он получает наслаждение (возможно и физиологическое) от издевательств, пародирования всего, что было свято и чтимо народом веками.

Сегодня противостоят две интеллигенции: одна заботится о нравственном, эстетическом, религиозном здоровье народа; другая уничтожает духовные основы народа, формируя в лучшем случае интеллект, позволяющий работать с машинами, компьютерами, переводить тексты, решать математические задачи, то есть все то, что делает человека принадлежащим цивилизации, но не культуре. Известно, что культура во все времена развивалась на национальной почве и мы в любой стране стремимся постигнуть неповторимый дух национального искусства, своеобразие архитектуры, литературы, танцев, музыки. Интеллигенция претендует быть носительницей высших достижений культуры, и можно ли вообще именовать интеллигенцией тех, кто препятствует развитию национального самосознания, сохранению веками выработанных традиций поведения, нравственности, духовности?!

Насколько же безошибочными были суждения В. Шукшина об интеллигенции! Писатель нес в своей душе стремление к Правде, презирал всякую фальшь, правдоподобие, лицемерие, и оттого слова его о подлинной интеллигенции и интеллигентности предельно отточены, стали афоризмом. "Интеллигентный человек. Это ответственное слово. Это так глубоко и серьезно, что стоило бы почаще думать именно об ответственности за это слово. Начнем с того, что явление это – интеллигентный человек – редкое. Это – неспокойная совесть, ум, полное отсутствие голоса, когда требуется – для созвучия – "подпеть" могучему басу сильного мира сего, горький разлад с самим собой из-за проклятого вопроса "что есть правда?", гордость... И – сострадание судьбе народа. Неизбежное, мучительное. Если все это в одном человеке – он интеллигент. Но и это не все. Интеллигент знает, что интеллигентность – не самоцель" 43.

Хотя мы и назвали раздел "Духовная и бездуховная интеллигенция", но вывод напрашивается однозначный: есть интеллигенция и псевдоинтеллигенция, последняя присваивает себе право называться интеллигенцией, но создает в народе в конечном счете отрицательное к себе отношение, ибо народ чувствует ложь и притворство. Подлинная интеллигенция – народная интеллигенция, она несет в себе лучшие качества народа, способствует его просвещению, в русском звучании этого понятия, то есть не только возрастанию ума, но и просветлению души. Такое толкование интеллигенции может прояснить и цели нашего образования, воспитания, когда мы ставим задачи подготовки учителя как подлинного интеллигента.

ДУХОВНАЯ АНТРОПОЛОГИЯ ДЕТСТВА

ФУНДАМЕНТАЛЬНЫЕ СТРАТЕГИИ ФИЛОСОФСКОГО ПОИСКА В ПЕДАГОГИКЕ

Историки философии и историки педагогики если и не могут не замечать факта родства своих предметов, то явно не пытаются осмыслить природу стратегического влияния философского поиска на судьбы педагогики. В самом деле, в историко-педагогических трудах мы встречаем огромный ряд имен, безусловно, принадлежащий истории философии: Протогор, Гиппий, Исократ (то есть софисты), Сократ, Платон, Аристотель, Локк, Руссо, Кант, Гегель, Дьюи, Зеньковский. Этот ряд совпадений обширен и, если даже не всегда отражен в учебниках, то это вовсе не значит, что углубленное изучение почти любого из выдающихся философов не откроет нам окно в сферу образования. Для примера напомню хотя бы обоснования совсем недавнего времени при попытках ввести в начальных классах элементы алгебры ранее знакомства с арифметикой. Подсказку такого методического новшества отыскали в философии Декарта, который обосновал, что математик принципиально отличается от человека, научившегося считать, что математическое мышление не может быть отвлеченно-абстрактным. Задача формирования математического мышления – не в оперировании числами и некоторыми формальными функциями (сложения – вычитания и т. д.), а в понимании того, что скрывается за формальными математическими средствами, то есть средства математики, согласно Декарту, ошибочно принимать за сам предмет математики.

Фундаментальные сдвиги в педагогике всегда по сути своей были философскими, независимо от того, совершались ли они философами или философски мыслящими педагогами, ибо изменения стилей мышления (парадигм) всегда философичны.

Фундаментальность философских идей для образования наиболее явно выражена была в античности, которая оказывала влияние на школу во все века. Классическое воспитание и обучение жило и живет многими фундаментальными принципами, выработанными в древнегреческой философии.

Античность мыслила масштабно, целостно и задачи образования выражала не в специальных педагогических трактатах, а в философских текстах. В "Государстве" Платона неразделимо связаны и право, и этика, и политика, и наука, и педагогика. И разве можно было во все века не считаться с идеей Платона (принимать ее или отвергать -это иной вопрос) о том, что общество способно спастись от вырождения только через государственную систему воспитания, в том числе воспитания правителей, которых он считал необходимым формировать с детства, чтобы их не увлекали частные интересы, чтобы идеи общего блага стали для них естественными. У Платона жизнь и школа неразрывны, образование – дело всей человеческой жизни, а не ограниченного ее периода, педагогика и ныне не может оставить без внимания такие размышления античного философа. И вовсе не преувеличением и тем более не шуткой звучат слова Платона о том, что пятьдесят лет уходит на то, чтобы вырастить человека. Можно вполне принять утверждение А.-И. Марру в его "Истории воспитания в античности" (М., 1998) о том, что Платон заложил основы персоналистического образования, следовательно, фундаментальные основы существенного направления философского и педагогического поиска.

Следует особо исследовать вопрос о подлинном и мнимом значении педагогических идей того или иного философа. Подчас философ стремился создать собственную педагогику, но реальное влияние на образование оказывали вовсе не эти педагогические труды, а глубинные философские мысли, выраженные в совсем других сочинениях. Ошибку совершают те исследователи, которые судят о потенциале педагогических идей Канта по известным его работам: "О педагогике" и "Антропологической дидактике" (первой части "Антропологии с прагматической точки зрения"). Разумеется, интересны и эти работы и даже весьма современны. Поучительны, скажем, мысли Канта об отсутствии привычки к дисциплине как дикости, о том, что упущения в дисциплине – большее зло, чем упущения в знаниях и даже культуре. И все-таки фундаментальные идеи Канта для образования заложены в его знаменитых "Критиках" и, особенно, в "Критике чистого разума", а она-то оказывается вне поля зрения историков и методологов педагогики. Именно там раскрыта роль антиномий в развитии навыков творческого мышления, поскольку всякая творческая задача выражается в форме тезиса и антитезиса. Задача школы здесь формулируется как задача приобщения к миру проблемности науки, а вовсе не накопления знаний, что служит предпосылкой, но не целью образования. Порой самые, казалось бы, далекие от практики спекулятивные рассуждения философов на определенном этапе развития образования приобретали эвристический и практический смысл. Так было с деятельностной концепцией мышления, заложенной работами Гегеля, которую использовали философ советского периода нашей истории Э. В. Ильенков и психолог-педагог А. И. Мещеряков в успешном развитии мышления слепоглухонемых детей. Оказалось, что там, где бессильными были вербальные способы обучения, эффективной оказалась версия Гегеля о мышлении как о богатстве форм предметнопрактической деятельности.

В основе трех, на мой взгляд, доминирующих направлений образования в России ХХ – начала ХХI столетий также лежат философские идеи:

1) свободного воспитания и обучения,

2) коммунистического,

3) почвенного, то есть традиционного.

Образование – это всегда реализация целей личности и общества, осознаваемых или неосознаваемых. Образование нацелено на будущее, это опережающее отражение действительности, а такое опережение обеспечивает философская интуиция и рефлексия.

Выстраивание целей образования на основе трудов по философии образования требует ясного понимания того, с какой философской позицией сталкивается учитель, читающий труд подобного содержания, особенно если при этом он пытается извлечь из труда и практически-педагогическую пользу. Увлеченно встретили многие педагоги запоздалую публикацию книги С. И. Гессена "Основы педагогики. Введение в прикладную философию" (М. 1995; первое издание: Берлин, 1923). Между тем немногие отдают себе отчет в том, что Гессен последовательно разворачивает педагогику, основанную на философии баденской школы неокантианства. Гессен использовал методы трансцендентализма, цель образования видел в регламентации моральных норм и вовсе отвергал национальное образование как особый вид образования, это бесчувствие Гессена к национальному своеобразию образования было следствием его философского мировоззрения. Если такая стратегия образования заимствуется современной педагогикой, то естественно, здесь проявятся практические следствия фундаментальных установок соответствующей философии.

РАЗУМНАЯ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ГОСУДАРСТВА В ВОСПИТАНИИ ДЕТЕЙ

С тех пор, как философы стали размышлять о государстве, возникли и противоречивые оценки роли государства в воспитании и обучении детей. Нестареющее подтверждение тому – "Государство" Платона; рассуждая о сословиях, об идеальном государстве, философ постоянно подразумевает подрастающие поколения, от их идеального формирования зависит осуществление идеальных отношений между людьми.

Устремления к свободе, особенно после периодов всевластия государства, порождают анархические программы воспитания и обучения. В начале ХХ столетия школа прошла через серию экспериментов, подобных "Дому свободного ребенка", его теоретик полагал, что "идеал школы был бы достигнут, если бы ребенок мог переходить от одного предмета к другому по собственному усмотрению и желанию, и брать от каждого предмета, сколько ему понадобится". Показательно, что сами дети восстали против безразмерных свобод, требуя ответственности всех перед всеми.

Нашей школе и всей системе воспитания предстоит выстроить отношения с государством, исключающие безответственность и несвободу. Искушения свободы уже заявили о себе симптомами болезней, в которых обнаруживаются эгоцентризм, утрата ценностей культуры, племенной национализм, отсутствие патриотизма и многое другое.

Философия всегда искала разумности и в отдельном человеке, и в государстве; не само по себе государство враждебно человеку, а неразумная власть в государстве. К сожалению, рычаги советской государственной системы образования и воспитания после их разрушения не нашли адекватной замены. Трудно говорить ныне о внятной государственной идеологии духовного, патриотического, национального, даже физического образования и воспитания. Оборачиваться только на опыт советского периода, во многом успешный, вряд ли продуктивно, хотя попытки возродить государственные дома творчества, дворцы пионеров с разветвленными направлениями работы, детские лагеря отдыха, спортивные площадки во дворах и поддерживаемые государством дворцы спорта для детей и многое другое, спасительны и для детей, и для развития самого государства.

Особая роль телевидения, превосходящая во многом по силе воздействия роль семьи и школы, не может не учитываться в качестве фактора государственного воздействия на формирование личности. До сих пор тележурналисты и организаторы телевизионных программ, обделенные собственным нравственным компасом, рассматривают вмешательство государства в дела телевидения как посягательство на свободу слова, как возвращение цензуры. Стоит проявить исследовательскую честность даже в отношении исторических метаморфоз цензуры, цензурных комитетов России, где работали не только жандармски одержимые чиновники, но образованнейшие и нравственно безупречные люди, в том числе оставившие свой след в литературе, философии, в публицистике. Дело вовсе не в цензуре как скомпрометировавшем себя явлении для массового сознания, а в возможности принуждения, ограничения, запретов в ходе воспитания человека. Немного найдется воителей с необходимостью родительской требовательности в отношении ребенка, ограничивающей его своеволие, анархизм поступков и слов. Учителя, священнослужители, все духовно ответственные взрослые, коль радеют они о преемственном развитии в культуре, обязаны выстраивать отношения с государством так, чтобы его сила употреблял ась для укрепления духовного и телесного здоровья детей, молодежи.

ГОРОД И ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ ПОКОЛЕНИЙ

Менее тридцати лет минуло с тех пор, как вся читающая наша страна выражала свое отношение к "деревенской литературе". Тема города – это лишь в упрощенном виде тема отношения к деревне, к крестьянству. Это тема всеохватного могущества техники, машинизации всей жизни, исчезновения из нее поэзии, укорененности в почве. Хайдеггер подчеркивал, что тоталитаризм – это не просто форма правления, но следствие необузданного господства техники.

Воздействие города на подрастающие поколения противоречиво: город может деформировать личность до распутства, а может возвысить образованием, культурой до высших личностных проявлений. Город – средоточие преступности, наркотической бездны, но город – это и храмы, университеты, хранилища книг.

Город перестал иметь территориальные границы в своем влиянии на детей, молодежь, он всеохватен и диктует вкусы, нравы, предпочтения, ценности. Тотальность воздействия города определяется его информационной силой, в первую очередь телевидением, которое стало мощнейшим фактором воспитания и образования. Информационно идея мирового города стала реальностью.

Города возникли не в последние два столетия, но само по себе развитие городов отнюдь не означало разрыв с почвой, разрыв между поколениями, их противопоставление. В городе вполне могли преемственно формироваться династии музыкантов, художников, ремесленников, купцов. Поколения объединялись общей верой, любовью к Отечеству, почитанием святынь и предков, общими песнями, культурой в целом. Цивилизационные ускорения, связанные с городом, все более увязываются с молодежью, которая начинает пребывать в гордыне превосходства над "архаикой" старших поколений. Нарастают нигилизм, скепсис – источники революций, дестабилизации жизни. Семья оказывается все менее способной влиять на выбор ценностей культуры своих детей, впрочем, родители уже и сами не несут в себе традиций верования, народной, традиционной культуры, ибо они сами – слепок информационной машины телевидения, массовой культуры. Кто из молодых родителей способен нынче петь колыбельные песни, прочитать молитвы, рассказать сказки, предания? Все, что предлагает ребенку, подростку телевидение, улица, дискотека, интернет становится его внутренним миром, его религией и нравственностью. Между тем подлинная культура всегда предполагала не просто преемственность, а родство поколений. Если город не найдет способов сохранять и развивать такое преемство, родство, разрушение культуры станет неотвратимым.

ТВОРЧЕСТВО РАЗУМА И ДУШИ

Едва ли не весь ХХ век прошел под знаком стремления к творчеству и свободе, что звучало часто единым словосочетанием "свободное творчество". Рефлексия по поводу творчества проявил а себя убедительно и в рационализме, и иррационализме. Они говорили о разном и по-разному: достаточно обратиться к книгам Н. А. Бердяева "Смысл творчества" и Г. С. Батищева "Введение в диалектику творчества", чтобы убедиться в этих различиях, доходящих до антиномичности. Правда, Г. С. Батищев собственной эволюцией творчества шел к преодолению антиномии рационализма и иррационализма, ибо раздвоение в антиномичности свидетельствует о частичности, ущербности всякого одностороннего увлечения. Если рационализм убежден в универсальности логики, стоит лишь верно понимать логику как диалектику, как логику творчества, где есть место проблемности, противоречиям, то иррационализм исходит из внелогических или сверхлогических оснований творчества (интуиция, озарение, божественный дар).

Педагогическая практика всегда использует те или иные философско-методологические принципы в формировании творческих способностей мышления у детей. Развитие социально-политической и философской ситуации в России ХХ века стимулировало укрепление позиций рационализма, хотя исторически Россия выразила себя не только и даже не столько в творчестве разума, сколько в творчестве души.

Русская литература и философия пронизаны темами души человека, совести, правдоискательства. В православной традиции не принимался "внешний человек", задачей жизни оказывался "внутренний" человек, забота не о вещном самоутверждении, а о становлении души. Русский исихазм – отражение этой тенденции в творчестве: создание храма души человека, воспитание сокровенного сердца человека. И. А. Ильин был убежден, что русская идея – это идея сердца, предрасположенность к сочувствию, жалости, поэтической отзывчивости нашли свое проявление и в подвиге монашеского уединения, и в доброте многодетной крестьянки, и столь многоликом и богатом поэтическом гении России.

Современный переход к рыночным отношениям искажает исторический облик творческих проявлений и дарований детей. Нацеленность лишь на прагматику и творчество разума в конечном счете обрубает крылья даже этой форме творчества: теоретическая продуктивность определяется в значительной степени одухотворенностью и силой воображения, а эти качества вряд ли объяснимы в пределах рацио.

Различие творчества разума и творчества души должно быть осмыслено в категориях цивилизации и культуры. У культурного человека, – считал Шпенглер, – энергия обращена вовнутрь, у цивилизованного – вовне. Правда, обращение энергии вовнутрь может быть истолковано как оправдание произвола субъективности в творчестве. Индивидуализм губит индивидуальность – это подметил еще К. Н. Леонтьев. Индивидуализм губит в том числе и творческую индивидуальность. Душа не наполнится свободой и творчеством, если она замкнута в себе, если она не имеет преемства в культуре. Творчество души – это сопричастность истории, судьбе народа, традициям культуры и непременный поиск идеалов, совершенства, Бога. Творческая личность, как и мудрец, в идеальных измерениях всегда относительны, поскольку человек не может обладать качествами Абсолюта. Человек способен творить свою собственную жизнь, создать свою душу, сообразуясь с помощью учителей, родителей, книг, а творческое созидание души и всей человеческой жизни начинается с детства.

ПРАВА РЕБЕНКА ПЕРЕД ЛИЦОМ ИСТОРИЧЕСКОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ

Формальное право может регулировать жизнь взрослого человека, сознающего социальные ограничения стихии индивидуального бытия, но не все народы и не все взрослые люди равно способны следовать предписаниям формального права. Давно подмечена рассудочность, например, немецкого мышления и поведения, позволяющая следовать нормативным правилам, законам. Стихийность чувственных порывов русского человека труднее удерживалась усвоением норм права, если они не принимались сердцем, совестью, глубинным чувствованием. Правовое сознание в России вырастало из быта, из религиозно-нравственного опыта многих поколений при множестве внешних событий внутренняя духовная основа не расшатывалась, традиции воспринимались как естество. Правовой нигилизм, как и нигилизм религиозно-нравственный, эстетический, политический, – явление поздней истории, предвещавшее пору социальных потрясений, когда все стали говорить о правах человека, ребенка в частности; чем более рассуждали о правах, тем более теряли основное право – остаться народом с исторически выверенной культурой. Абстрактные права возвысились над конкретными, составляющими смысл и суть человеческого бытия.

Примелькались уже до не восприимчивости телевизионные откровения молодежи, подростков об обретенных именно ими свободах, правах, коих не было во всей истории России. Какие же права имеются в виду? Диапазон таких прав оказывается безграничным – от права выбора религии и отчизны до выбора пола. Право становится антиподом традиции, духовной ответственности, исторической неслучайности (предопределенности) жизни становящейся личности.

Культ права, свободы сделал излишней и даже неприемлемой проблему пределов, ограничений прав и свобод, особенно в отношении детей. "Они сами должны иметь право выбора" – частый аргумент, подкрепляющий утверждения о свободном развитии ребенка. Не доходят подобные аргументы, пожалуй, лишь до отстаивания прав на субъективный выбор новых родителей, во всем же остальном судьба ребенка представляется субъективно детерминированной.

Есть историческая ответственность, удерживающая государство, нацию, личность от распада. Бездумное повторение заклинаний о правах человека, ребенка в том числе, таит не просто односторонность, а направляет всякую личность к ее духовному исчезновению; поскольку всякий человек несет в себе весь мир, отвечает за мир, постольку распад одного человека отражается в трещинах всего мира.

Уже не видно начал и концов в исчезновении из душ детей национальной культуры, религии, специфически русского мирочувствования. Право на выбор с детских лет (с каких? с младенческих?) более "прогрессивной" поп-музыки, вместо той, которая столетиями создавала нацию (это относится не только к одной нации), более "цивилизованных" форм жизни убивает главное право – занять на земле место, завещанное тысячелетней историей, культурой, обрести свое лицо в разнообразии земных лиц. Разумеется, речь не идет об отрицании обновления жизни, об усвоении мировой культуры, но о том, что не нуждается в диагнозе, ибо болезнь массовой, кассетной "культуры", размывания национального многоцветия зашла столь далеко, что констатируется не одиночками-мыслителями, как это было в XIX столетии, а всяким непредвзятым человеком, не уснувшим в наркозе машинной цивилизации.

ПРОТИВОРЕЧИЯ КУЛЬТУРЫ В ЗЕРКАЛЕ ДЕТСТВА

Культура многие века развивалась по законам преемственности, в пределах преемственности складывался национальный тип культуры, определяющий качества народа и личности. Угасанию национальной культуры предшествовало обострение ее противоречий, сопряженных с кризисами государственности, симптомом таких кризисов оказывалась невосприимчивость новых поколений к традиционным ценностям культуры.

Невиданное скопление противоречий культуры появилось в последнее столетие – это относится к культурам едва ли не всего мира, но угрожающе обостряются они в европейских странах и в России. Некоторые противоречия стали явными, и они широко обсуждались: традиционная и массовая культура, культура гуманитарная и научно-техническая, религиозная и безбожная культура, классика и авангард, модерн.

В меньшей степени подмечено противоречие целостного развития культуры и ее дробления, мозаичности; частным, но существенным выражением утраты целостности культуры стало столь привычное для нынешних социологов, психологов, педагогов выделение субкультур, в том числе по возрастному принципу (молодежная, детская субкультура). Констатация своеобразия детского мира в этом случае часто соскальзывает в плоскость противопоставления поколений, разведения их духовных миров, построенных якобы на принципиально различных культурных основаниях; субкультура предстает как разрыв в культуре, как отсутствие духовной ответственности новых поколений за сохранение и развитие национального своеобразия, данного чередой предшествующих поколений. В сущности, такое развитие субкультур несет новые опасности духовного, нравственного и эстетического опустошения, несопоставимого с угрозами социальных потрясений начала ХХ века, рожденных нигилизмом. Обособление детей и молодежи в резервациях субкультур вместе с тем оказывается отказом от личностного начала как на уровне индивидуальной личности, так и соборной, симфонической личности, явленной в народе и народной культуре.

НРАВСТВЕННЫЙ ПОТЕНЦИАЛ СЕМЬИ

Все историческое бытие человечества неотделимо от семьи, лишь нарастание цивилизационного нигилизма в отношении к религии, к нравственности, к государству и олицетворяющей его власти явило скепсис в отношении к семье. Этот нигилизм не заметили даже историки, они сами соскользнули в неосознанный нигилизм, выстраивая исторические хроники, касающиеся семьи, брака, как череду столетних, если не тысячелетних заблуждений, которые наконец-то, с завоеваниями свободы, избавлением от закоренелых предрассудков, могут быть отринуты и воцарится вожделенное царство эмансипации, в котором исчезнут анахронизмы патриархальной семьи с ее домостроевскими основаниями.

Размышляя о современном состоянии семьи, я вспомнил о прочитанной в пору молодости работе замечательного историка XIX столетия А. П. Щапова "Положение женщины в России по допетровскому воззрению" 44, которая тогда была воспринята мною как яркая, смелая. Перечитывая работу, я испытал иные чувства, стало ясно, что Щапов внес свою лепту в подготовку угара революционного разрушительства государственных, нравственных, религиозных, национальных, семейных ценностей. Историк не исследует, он каждой строкой, каждой цитатой иронизирует над вековыми предрассудками семейных отношений, он сочувствует несвободе русской женщины, особенно в допетровские времена. "Учителя церковные постоянно поучали мужей и жен во всю жизнь со страхом Божиим соблюдать церковное таинство брака", – пишет А. П. Щапов, и в этом "поучали", написанном на первой же странице очерка историка нового мышления, которое вскоре станут называть революционным, демократическим, прогрессивным, слышится неприкрытая ирония, даже сарказм по поводу слабоумия или невежества духовенства. "Чтобы сильнее возбудить страх ко всем этим прелестям бесовским, книжники и моралисты придумали и в писании раскрывали страшнейшие "муки грешницы во аде"" 45. В таких рационалистических текстах, лишенных тайны нравственного чувства, в том числе и чувства греха, формировался недоношенный еще эмбрион атеизма и высокомерного прагматизма. Напомню, к слову, почти притчу, вряд ли придуманную, а если и вымышленную, то достоверную по сути, об академике, классике физиологии Иване Петровиче Павлове. Ученый был прихожанином Знаменской церкви, и как-то, когда лауреат Нобелевской премии пересекал площадь у Николаевского вокзала, направляясь к церкви, постовой милиционер сочувственно воскликнул: "Вот темнота!" С таким чувством превосходства над религиозными и нравственными устоями старших поколений, а в сущности – всей национальной культуры, прожили многие из поколений ХХ столетия и с еще большим воодушевлением входят в век ХХI новые нигилисты.

Желание безграничных свобод при минимальной ответственности перед народом, обществом не могло не распространиться на отношение к семье. Правда, здесь обнаружился парадокс, своеобразный двойной стандарт: молодые люди не просто привязаны к семье, в которой выросли, но не теряют, как правило, потребительского отношения к своим родителям, иногда даже бабушкам-дедушкам, до предельных физических возможностей последних. Никакого отрицания значимости семьи в отмеченном смысле не обнаруживается. Совсем иная картина при построении молодыми людьми своей собственной семьи, с отношениями ответственности в новой семье. Ныне много говорят и пишут о социальных тяготах последних лет, с ними связывают и вымирание России, ежегодное почти миллионное преобладание смертности перед рождаемостью. Между тем никогда в истории ценности деторождения не определялись материальным благополучием страны и каждой семьи. Состав семьи, количество детей зависели прежде всего от духовного и телесного здоровья ее членов. Закат или возрождение России определяется в первую очередь духовным и телесным здоровьем семей. В деградации России принимает самое непосредственное участие та молодая женщина (а пока их число только возрастает), которая не желает расстаться с эгоизмом поиска наслаждений и принять на себя долг материнства. Почему речь идет о женщине прежде всего? Русская литература, от Льва Николаевича Толстого до Валентина Григорьевича Распутина, художественно отразила особую роль матери и жены как средоточия всей семейной жизни. Мать, как образно писал исследователь духовных традиций русской семьи Н. С. Арсеньев, – "веселое ласковое солнце на небосклоне этого маленького мира", "этот образ русской матери и жены, центра семьи и семейного очарования и носителя религиозного принципа, не умер, не отжил" 46. Это писал эмигрант в середине ХХ века, когда русские матери в полной мере сохраняли, насколько позволяли и недавняя чудовищная война, и нищенский послевоенный быт, и напор атеистической идеологии, традиции патриархальной семьи. Многодетные семьи – обычное явление для той поры, полвека назад распространенной наградой была медаль матери-героини. Ныне же прохожие удивленно оглядываются, встретив на улице, в транспорте беременную молодую женщину, настолько редкой, экзотической становится такая встреча.

Патриархальная семья более столетия подвергалась уничижению, осмеянию, карикатурному изображению. В самом деле, нетрудно оживить в памяти литературные образы забитых девушек, сидящих до свадьбы в затворе, по воле отца насильно выдaвaeмых замуж, а потом только и знающих плач детей, стирку, ухваты, чугунки и прочие домашние хлопоты. Подобный образ женщины и семьи, безрадостный, гнетущий, плохо согласуется с иными образами, более памятными еще не ушедшим поколениям: хороводы девушек на полянах; воскресные вечорки с гармошками, балалайками; радостные праздники с плясками; протяжное пение за вышиванием; трепетное ожидание сватовства любимого жениха, с которым виделись на церковных службах, на гуляниях, на сенокосе, на речке. .. Конечно, равно ложными будут и идиллический, и карикатурный образы патриархальной семьи, но бесспорным остается факт: исторически сложившаяся семья с ее консервативными принципами – основа стабильности, здоровья, процветания нации. Нравственный консерватизм семьи, с его жесткими, бескомпромиссными нормами, сохранял народ в самые разрушительные, смутные времена.

Целомудрие ныне представляется большинству современного мира безнадежно устаревшим предрассудком, проявлением несвободы личности. Цивилизованное человечество считает едва ли не единственной помехой сексуальной свободе венерические болезни, эпидемически охватившие сексуально свободные страны, несмотря на все усилия медицины и рекламу презервативов. Причем известный прежде букет таких болезней столь распространен, что перестал восприниматься как опасность для телесного, а тем более нравственного здоровья. Стали привыкать даже к угрозе иммунодефицита, не последней угрозе людей, избавившихся от обузы патриархальной семьи.

Там, где нормой становился культ половых услад, где утрачивалось представление о половых извращениях, аномалиях, наступало угасание, а подчас и катастрофический распад культуры, нации, деформировался даже физический тип людей, происходило вырождение. Так исчезли с лица Земли многие культуры, народы, так в оргиях, в сексуальной разнузданности сгинул Рим.

Никто не знает, какие физические болезни гнездились в умирающих народах, диагностика, например, иммунодефицита стала доступна врачам совсем недавно, но это вовсе не означает, что такой или подобной болезни не существовало в прошлом. Диагностики не существовало в отношении сложных заболеваний, вызванных безудержным распутством, но интуиция подсказывала отдельным людям и народам, что спасительна мораль целомудрия и супружеской верности, что губительна даже для здоровья физического мораль языческая.

И тем не менее уроки истории отброшены нынешними цивилизованными странами, языческие нормы нравственности повсеместно вытесняют нормы христианской жизни. Напоминанием о губительности языческого пути возрастает пирамида болезней, смертей, вырождения: наследственные уродства, неспособность к деторождению.

Нам неведомы внутренние силы, погубившие мощные цивилизации и культуры прошлых веков, но гибель языческого Рима и прозрение народов, искавших спасение в христианстве, с его строгими нравственными заповедями, позволяет предположить, что языческая разнузданность воспринималась не случайно как смертельная опасность для народа и каждого отдельного человека. "Развращенное и порочное поколение сплошь вымерло, – писал, обобщая факты исчезновения народов, М. О. Меньшиков. – В новую жизнь вступило свежее, менее грешное поколение"47. "Падают народы только нечестивые – эту основную истину христиане и язычники должны твердо помнить" 48, подытоживал ту же мысль М. О. Меньшиков в другой статье. Тот же автор негодовал, наблюдая, как детей, воспитанных в хороших семьях, развращают старшие ученики и даже учителя, случайные в своей педагогической профессии, ибо "нельзя всем и каждому поручать "просвещение" детей" 49.

Русский народ и все другие народы, населяющие Россию, спасет от опустошительных болезней не "Спидинфо", издание лишь внешне предостерегающее подростков, молодежь, а внутренне разжигающее похоть и эротическими снимками, и аналогичными текстами; не спасут и уроки сексуального воспитания, методики которых лишь поощряют порочные склонности и воображение детей; не спасут и достижения медико-биологических наук, на которые главным образом и надеются как уже инфицированные, так и потенциально вовлеченные в эпидемию. В действительности-то лекарство давно апробировано. Подвергавшиеся бесчисленным насмешкам и порицаниям староверы, не дававшие гостям своей кружки, крепко хранящие себя от блуда, то есть, обобщенно говоря, живущие по законам обережения духовного и телесного здоровья, выжили и давали подлинно здоровое потомство из века в век, у них не было и не могло быть ни наркомании, ни пьянства, ни болезней, захлестывающих всех, погруженных в распутство.

Разумеется, легко зло слову поймать за руку защитника старообрядческой морали, но, полагаю, вдумчивый и духовно чуткий читатель разберется, что староверы упомянуты исключительно для выявления полюсов нравственного и безнравственного образа жизни.

Какие перспективы молодой семьи, ее детей могут подразумеваться, если будущая мама, а подчас и кормящая мама, не расстается с алкоголем, с сигаретой, со сквернословием или наркотиками?! В пору написания кандидатской диссертации о проблеме нормы в медицине меня потрясли сведения об особой опасности для формирования эмбриона воздействия на организм беременной женщины алкоголя в так называемые критические периоды развития ребенка. Генетики объяснили смысл ранимости, уязвимости зародыша в эти периоды пере сечением скоростей роста его частей. Если в другие моменты алкоголь, наркотик не окажет существенного влияния на закладку органов ребенка, то особая неустойчивость взаимодействия клеток в критический период способна приводить, и приводит, К возникновению врожденных патологий. Самое печальное заключается в том, что первый критический период приходится на первые дни беременности, когда современная эмансипированная женщина, которую чаще именуют еще девушкой или даже девочкой, бездумно прикладывается к рюмке или пьет пиво (девочки, сосущие из горла пиво – это особенность и едва ли не символ раскрепощенности России времен перестройки и так называемых реформ конца ХХ – начала ХХI столетий).

Нравственный потенциал семьи, сложившийся исторически в ходе развития бытовой культуры, еще может постоять за себя, но силы становятся все более неравными. Приходится удивляться чистоте лиц молодых людей, их способности к доброте, бескорыстию, любви, хотя, казалось бы, нет никаких шансов для противостояния прагматизму, делячеству, пошлости, напористо изливаемым телевидением, интернетом, всеми средствами массовой информации. Сражение за семью – не частное дело каждой семьи, ибо речь идет о будущем нашей страны, наших ценностей, нашей культуры. Процитирую слова Константина Николаевича Леонтьева, не однажды мною упомянутые прежде, но достучаться Леонтьев так и не смог ни до сердец своих современников, ни до последующих поколений. А слова его предостережение всем нам: "Все менее и менее сдерживает кого-либо религия, семья, любовь к отечеству, – и именно потому, что они все-таки еще сдерживают, на них более всего обращаются ненависть и проклятия современного человечества. Они падут – и человек станет абсолютно и впервые "свободен". Свободен как атом трупа, который стал прахом".

ИМЯ – ДУХОВНЫЙ ПАРУС ЧЕЛОВЕКА

Главный праздник в жизни человека – день, когда получено имя. Алексей Федорович Лосев, теоретик имяславия и философии имени, говорил: "Родился – это начало, значит будет и конец. Телесная форма смертна. Родился – механический акт. Наоборот, именины означают приобщение к вечной идее Алексея. Имя есть подлинная вещь. Идея вечна, вечно существует идея Алексея, а я вот к ней подошел. И вечно будет она жить, и к ней будут подходить другие люди" 50.

В ежедневных молитвах христианин обращается к Имени Божиему, славит Божественное Имя: "Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь", "Да святится имя Твое". Имя человека – это духовная встреча с небесным ангелом, а через него – с Богом. В крещении младенец обретает имя, жизнь его оберегается ангелом-хранителем. Ангельское и родовое соединены в имени, имя давали по святцам, в которых на всяк день означена память святым, а родители учитывали и семейную память, старались выбрать имя того святого, который уже хранил их род, который преемственно соединял именем прадедов, дедов и внуков; оттого не редкостью становилось повторение имен в череде поколений семьи, рода.

Человек не просто сживается со своим именем, он жизнью своей отвечает на запрос своего имени. Честь имени – одно из проявлений ответственности за самое сокровенное в человеке. Поругание имени равносильно посягательству уничтожить, растоптать самого человека, его родословную, его народ. Имя человека накрепко связано с верой, с народом, с родным языком, с родной культурой, с национальной историей.

Безродность сродни безымянству. Отрекшиеся от своей родни преступники берут клички; безродные, презирающие Отечество и народ революционеры тоже, подобно уголовникам, присваивали себе клички (так и называлось-партийная кличка), псевдонимы: не вдумывались даже в слово, таящее в себе nсевдо-имя, то есть лжеимя, ибо nсевдо иначе и не пере водится с греческого, как ложный, подложный, неподлинный. Чужое, присвоенное имя делает человека имитатором, лишает его искренности. Разумеется, речь идет о произволе собственном, или присвоении клички шайкой, группой, партией в лице ее самовластных лидеров; речь не идет о духовно освещенном чине пострижения в монахи, уравненном с крещением, в котором новое имя позволяет восходить к духовности высшего порядка. А. Ф. Лосев оценивал монашеский подвиг в качестве человеческого предела служения имени своему и божественному. "Резюме всего опыта имени необходимо видеть в практике умного делания и, главным образом, в молитве Иисусовой" 51.

В имени человека есть приобщенность к Богу, к святости, к человечеству, к народу, но вместе с тем имя указывает на личную неповторимость в мире, на необходимость оправдать свою уникальную жизнь. П. А. Флоренский считал имя самым особым словом, словом "особенной уплотненности", проявлением такой субстанции, которая "требует себе и имени единственного имени личного" 52.

Имя оформляет любую вещь. Технически неподготовленный человек может сколько угодно рассматривать некий предмет, но смысл предмета определяется не одной его вещественностью, а оформлением вещественности, выраженной в наименовании. "Карбюратор" или "конденсатор" для специалиста предстает как предмет, имеющий совершенно определенное наименование.

А. Ф. Лосев понимал имя очень расширительно, отнюдь не соотнося имя только с человеком. "Имя вещи есть сама вещь" – этот внешне категоричный и парадоксальный тезис он убедительно обосновывал в ряде работ. Отношение вещи к ее имени Лосев считал одной из основных проблем философии; вопреки наивному оптимизму далеких от погружения в сущность бытия людей, русский мыслитель указывал, что ""вещь" и "имя" оказываются сложнейшими категориями из всех, которыми оперирует философ. И от разрешения этих вопросов зависит и весь смысл, все значение, весь стиль его философствования" 53.

Имя есть средоточие личного и божественного в человеке, в имяславии, которое развивали Антоний (Булатович), Иоанн Кронштадтский, М. А. Новоселов, П. А. Флоренский, С. Н. Булгаков, А. Ф. Лосев, В. Ф. Эрн, имя – это есть универсальная энергия Божия, "там, где нет Имени, есть техника и сатанизм"54.

У Богочеловека есть имя – Христос, у нашего Отечества есть имя – Россия, у каждого из нас есть свое имя, только от нас, людей, зависит – сохраним ли подлинность имен, услышим ли в имени не только звук, а его духовную сущность.

 

 

Примечания

1 Хомяков А. С. Иван Васильевич Киреевский // О старом и новом. М., 1988. С.406.

2 Там же.

3 Хомяков А. С. По поводу статьи И. В. Киреевского "О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России" // Благова Т. И. Родоначальники славянофильства. А. С. Хомяков и И. В. Киреевский. М., 1995. С.207.

4 Там же. С. 238.

5 Хомяков А. С. Иван Васильевич Киреевский. С.407.

6 Там же. С.408.

7 Киреевский И. В. О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России // Разум на пути к истине. М., 2002. С.176.

8 Там же. С. 167.

9 Там же. С. 168.

10 Хомяков А. С. По поводу статьи И. В. Киреевского "О характере просвещения Европы ..." С.207.

11 TaM же. С.211.

12 Там же. С.212.

1З Там же. С.214.

14 Там же. С.234.

15 Там же. С.236.

16 Там же. С. 223.

17 Там же. С.236.

18 Там же. С.201.

19 Там же. С.235.

20 Там же. С. 205.

21Taм же. С.211.

22 Пушкин А. С. Александр Радищев // Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 6 т. М., 1947. Т.5. С.274-276.

2З Там же. С.275, 269.

24 Там же. С.269.

25 Пушкин А. С. О народном воспитании // Полн. собр. соч.: В 6 т. Т.6, кн.l. С.53.

26 Там же. С.276.

27 Лосев А. Ф. Философия имени у Платона // Имя. СПб., "Алетейя", 1997. С. 29.

28 Ушинский К. Д. О необходимости сделать русские школы русскими / / Русская школа. М., 2002. С.93.

29 Там же. С. 94.

30 О. Александр Шмеман. Проповеди и беседы. М., 2002. С.200.

31 Данилевский Н. Я. Россия и Европа. СПб., 1997. С. 103.

32 См. подробнее: Корольков А. А. Пророчества Константина Леонтьева / / Русская духовная философия. СПб., 1998.

33 Трубецкой Н. С. Европа и человечество. София, 1920; См. также: Трубецкой Н. С. История, культура, язык. М., 1995.

34 Трубецкой Н.С. Европа и человечество. С. б.

35 Соловьев В. С. Любовь // Собр. соч. СПб., 1907. Т.9. С.7.

36 Свиридов Г. Музыка как судьба // "Молодая гвардия". М., 2002. С.457.

37 Заволокин Г. Встреча с иеромонахом Романом // Играй гармонь, 2000, № 3.

38 Вчитайтесь в дневниковые заметки великого современного композитора Георгия Свиридова, как много он размышлял о роли уроков музыки. "Исчезло хоровое пение – единственно доступный всем детям вид коллективного музицирования", – писал он (Свиридов Г. Музыка как судьба // "Молодая гвардия", М., 2002. С.456).

39 Леонтьев К. Н. Передовые статьи Варшавского дневника 1880 г. / / Собр. соч. СПб., 1913. Т.7. С.74.

40 Шпенглер О. Закат Европы. М., 1993. С. 165-166.

41 Ключевский В.О. Об интеллигенции // Ключевский В.О. Неопубликованные произведения. М., 1983. с.300.

42 Там же. С.299.

43 Шукшин В. М. Монолог на лестнице // Нравственность есть правда. М., 1979. С.52.

44 Щапов А. П. Соч. Т.2. СПб., 1906. С.105-154.

45 Там же. С. 119.

46 Арсеньев Н. С. Духовные традиции русской семьи // Православие в жизни. Нью-Йорк, 1953. С.226-227.

47 Меньшиков М. О. Письма к ближним. СПб., 1911. С.22.

48 Меньшиков М. О. Размышления // Письма к русской нации. М., 1999. С.258.

49 Меньшиков М. О. Школа разврата // Там же. С.30.

50 Бабихин В. В. Алексей Федорович Лосев, Сергей Сергеевич Аверинцев. М., 2004. С.31.

51 Лосев А. Ф. Имя. СПб., 1997. С.33.

52 Флоренский П. А. У водоразделов мысли. М., 1990. Т.2. С.294.

53 Лосев А. Ф. Вещь и имя // Имя. СПб., 1997. С.181.

54 Там же. С.25.

 

 

Издание:

Корольков А. А. Духовная антропология. – СПб.: Изд-во СПбГУ, 2005, с. 102-156.

 

Первоначальный файл c сайта pokrov-forum.ru.

Текст в данном оформлении из Библиотеки христианской психологии и антропологии.

 

 

Последнее обновление файла: 15.05.2013.