Поиск по сайту

ДРЕВНЕГРЕЧЕСКАЯ И ВОСТОЧНАЯ НАТУРАЛИСТИЧЕСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ: ОТ ФИЛОСОФСКИХ ИДЕЙ К МЕДИЦИНЕ

Первые письменные свидетельства о лечении болезней представляют собой причудливое соединение эмпирических знаний, магии и элементов философских размышлений. По крайней мере, во времена Гомера "грань, отделявшая магию от рациональной медицины... была еще не четкой и расплывчатой" 1. Естественный интерес к объяснению здоровья и радикальному избавлению от болезней при весьма ограниченных как теоретических, так и опытных знаниях толкал медицину к балансированию между рационалистическими методами и колдовством.

При попытках понять теоретические основания античной медицины необходимо проследить ее связи с философскими учениями. По-видимому, фактически прав автор, в целом, поверхностного обзора истории медицины, утверждая, что "почти все врачи древности получили первоначальное развитие в той или иной школе философов" 2. В более фундаментальных исследованиях по истории медицины также подчеркивается влияние философских школ на формирование медицинских учений. В историко-медицинской литературе ХIХ века авторы дажe специально выделяли разделы, посвященные анализу представлений крупнейших античных философов 3.

Правда, следует заметить, что медицинские знания всегда отличались автономностью, и к медицине менее, чем к другим наукам, может относиться взгляд, согласно которому в античности существовала единая, синкретическая совокупность знаний в рамках философии, от которой отпочковывались постепенно те или иные науки.

Медицина в большей или меньшей степени зависела от философии, но никогда не поглощалась ею полностью; медицина с самого начала имела самостоятельный статус. Есть основания предположить, что как раз исторически проблема взаимосвязи и взаимовлияния философии и науки впервые наиболее рельефно обозначилась как проблема отношений философии и медицины.

У некоторых историков медицины возникло даже мнение о таком взаимовлиянии философии и медицины, в котором хронологически происходило доминирование одной из этих областей человеческой культуры. Так, в капитальном исследовании истории греческой медицины С. Ковнера утверждается: "За древней натуральной философией, чуть было не поглотившей медицину, следует период Гиппократа, который в свою очередь подчинил философию медицине, у коей первая усвоила метод и направление. После Гиппократа и до Галена включительно медицина снова подпадает влиянию философии: это самый блестящий период греческой философии и вместе с тем самый плодотворный в истории медицины... Этот период завершился Галеном, который представляет собой венец и резюме всей греческой медицины и в котором сочетание обеих областей достигает своего апогея" 4.

Анализ истории античной медицины позволяет уточнить общие представления о взаимосвязи философии и первоначальной науки, а также практики, о статусе теоретического знания в античной науке. Общая картина любого процесса не может заслонять исключений, которые не совсем гармонично вписываются в созданный образ. Может быть, исключения в данном случае представляют тем больший интерес, что они как бы моделировали будущие антиномии отношений философии и науки, указывали на перспективность связей метафизических размышлений с самыми практическими вопросами.

Разумеется, философские идеи не могли быть в то время трансформированы в практические рекомендации, как, впрочем, в любые другие времена. В противном случае мы имели бы дело с успехом натурфилософских притязаний, постулирующих непосредственно утилитарную значимость философии. Вместе с тем в лице выдающихся врачей античности мы сталкиваемся с попытками использовать философию в качестве метода построения теории медицины. В этом смысле, например, Гиппократа мало интересовало философское знание как таковое, безотносительно к его практически-теоретическому применению в иных сферах человеческой деятельности.

Возникает законный вопрос: как можно обсуждать вопрос об отношении науки (медицины) и философии, если наука как сложившийся феномен существует приблизительно с середины ХУ столетия? Не называем ли мы произвольно медицину античности наукой, хотя в действительности она не соответствует критериям научности? Ведь согласно установленной в литературе периодизации все древнегреческие знания относят к донаучным, зачаточным, подготавливающим систематическое, опытное изучение природы. Этот период развития науки в целом называют натурфилософским, хотя и подчеркивают, что механика и астрономия, обслуживаемые математикой, уже складывались в самостоятельные науки.

Развитие науки происходило неравномерно. Необходимость сохранения здоровья, соблюдения гигиенической безопасности, лечения недугов обусловило раннее развитие медицинских знаний. Это очевидный факт, вряд ли требующий развернутого доказательства. Уже доисторическая медицина дает образцы огромного интереса людей к своему здоровью. Однако не менее очевидно, что сам по себе интерес к предмету не создает еще науки.

Когда же началась научная медицина? Оценки ученых в этом отношении неоднозначны: от умеренных, относящих границу возникновения научной медицины к эпохе Возрождения, до экстравагантного мнения, например Г. Глязера, считающего, будто "все прошлое было фактически лишь прелюдией и... медицина в сущности началась только вчера. Быть может, зачинателем ее является Александр Флеминг" 5. Открытие пенициллина – выдающееся достижение медицины, но не прикладывается ли здесь к современным открытиям слишком модернизированная мерка?! По-видимому, для будущей истории медицины открытие пенициллина будет незначительным эпизодом по сравнению с гигантскими открытиями, которые позволят управлять долголетием. В таком случае границу возникновения медицины придется перенести в те времена, которые еще не наступили. К тому же не столь уж произвольно можно предположить, что открытие антибиотиков сыграет не только положительную роль в эволюции живого, а значит и будет оценено по той противоречивой роли, которую оно будет играть в истории науки.

Древнегреческая философия обращалась к предельным основаниям бытия, но размышления Гиппократа нельзя квалифицировать как чисто философские. Это уже специфическая форма теоретизации науки. Гиппократ сосредоточил свое внимание на специфической предметной области, отличной от собственно философских учений Сократа или Платона. Его интересовала практически значимая сфера, которая синтезировала в себе опыт веков врачебного искусства и в то же время была организована на основе идей о целостном строении организма с его основными субстанциальными особенностями 6.

Понятно, что медицина Гиппократа качественно отличается от медицины Гарвея и тем более Флеминга. И все-таки неверно представлять развитие медицины от первобытного уровня до Гиппократа и Галена как нечто относительно однородное, что можно обозначить термином "донаучная медицина". Между методами лечения первобытной медицины и древнегреческой лежит огромная пропасть. Статистика свидетельствует, что средний возраст знаменитых людей классической древности в момент смерти составлял 71,9 года. Можно предположить, что преимущественно на таких людей и были направлены усилия медицины и результат многих факторов, среди которых важное место принадлежит медицине, нашел свое суммарное выражение в этой цифре, несопоставимой с продолжительностью жизни в первобытных племенах. Если уровень науки определяется не только количеством новейших методик и сложной техникой, а в какой-то мере своими результатами – в данном случае продолжительностью жизни,то не возникает сомнений, что уровень медицины античности, скорее, сопоставим с ХХ веком, чем с эпохой дикости.

Фактически для протонауки характерны эмпирические приемы исследования, невыявленность объективных законов и преобладание искусственной систематики. Следовательно, протонаука не располагает еще строго обоснованными принципами построения теории, собственно понятие теории вообще несовместимо с протонаукой.

Дело в том, что теоретические выводы античных врачей существенно отличаются от того, что обоснованно называют теорией в развитых современных науках. Попытка отождествить теории античной медицины с современными теориями выглядела бы модернизацией, отвлекающейся от конкретной специфики развивающегося знания. Имеет смысл называть прототеориями такие обобщения античной медицины, которые не удовлетворяются простой систематизацией накопленных эмпирических данных, а, исходя из философских принципов, строят целостную систему взглядов на природу организмов, их здоровья и болезней.

Термин "протонаука" даже без дополнительных содержательных разъяснений более аутентично отражает состояние античной медицины, чем словосочетание "донаучная медицина". Греческое protos позволяет понять определенный этап развития медицины как первонауку, не путая, таким образом, протонауку и ее прототеории с действительно донаучным опытом первобытной медицины, всецело пронизанной эмпиризмом.

Вопрос об отношении философии и медицины стоял для античных врачей как практически значимый вопрос. Попытки перенести границу возникновения медицины как науки в Новое время или в ХХ век не решают, а попросту отбрасывают такие существенные вопросы, как роль философии в формировании теоретических представлений медицины. Следует говорить об этапах развития медицины, но исследование истории медицины позволяет сделать вывод, что античная медицина-это этап научной, а не донаучной медицины. Системы Гиппократа и Галена – это не зачаточное состояние медицины, как принято думать об античной науке в целом, а развернутые системы обширных эмпирических данных, организованных вокруг принципов, выработанных прежде всего в философии того времени.

Распространенное в литературе истолкование всего греческого знания как преднаучного этапа познания природы 7 совсем не вяжется с не менее распространенными попытками исследовать античную науку, античное естествознание. Сами названия многих работ отражают факт имплицитного признания существования науки в античности⁸.

Всякая наука проходила стадию первоначального накопления фактов. В медицине такое накопление происходило, вероятно, с первым пробуждением сознательной деятельности людей. Уже в инстинктивной жизни животных можно усмотреть предпосылки лечения ран и отдельных внутренних болезней (использование лечебного действия трав и последующее голодание – распространенный способ лечения животных, который до сих пор используется и людьми как весьма эффективный). Можно предположить, что в антропосоциогенезе уже происходил какой-то отбор лекарственных средств, хотя методы лечения вряд ли слишком отличались от животных.

Каждая эпоха развития человечества, каждый этап в развитии отдельных народов имеют свое неповторимое лицо, отраженное в зеркале медицины. Первобытный образ жизни, естественно, порождал множество болезней, связанных с низкой санитарно-гигиенической культурой: одежда менялась несколько раз в жизни, тело и жилище не отличались чистотой и с человеком сосуществовали насекомые и животные, разносчики болезней.

Есть основания предполагать, что идеализируемое некоторыми врачами в наше время сыроедение могло играть и отрицательную роль в сохранении здоровья. Ископаемые остатки свидетельствуют, например, о пагубном влиянии на сохранение зубов именно плохо приготовленной пищи: зубы стачивались вплоть до десен, даже у двенадцатилетних подростков часто происходило полное разрушение поверхности зубов.

На самых ранних этапах развития человечества имеется лишь скудный эмпирический материал, позволяющий делать гипотетические выводы о состоянии врачевания в доисторические эпохи. Можно с неменьшей уверенностью утверждать, что человек, не выделившийся еще из природы, унаследовал от своих предков и интуитивно-эмпирический опыт лечения, изменившийся, а во многом и утраченный по мере развития человеческой культуры. Распространение эпидемических заболеваний в меньшей мере было свойственно первобытному обществу, чем дальнейшему развитию человечества, связанному с появлением первых городов.

Проблема взаимовлияния философии и медицины возникла, естественно, на довольно высоком уровне как общих представлений о мире, так и о человеке. Трудно с достаточной достоверностью нарисовать картину состояния доисторической медицины⁹ – это и не может входить в задачу нашего исследования, ибо обсуждаемая здесь проблема ясно вычленяется лишь в древнеиндийских и затем в древнегреческих философских и специальных медицинских текстах.

Древнеиндийская медицина была пронизана философско-религиозными представлениями о душе, влияющей на все состояния человеческого тела. Не следует в этом факте усматривать лишь догматически-морализующую сторону мировоззрения врачей. В индийской медицине, пожалуй, в большей мере, чем в какой-либо иной, была осознана неразрывность психического состояния с телесным здоровьем. Вся философия йогов стремится вызвать в своих последователях спокойствие ума, нервную уравновешенность, а это достигается всей системой мировоззрения йогов, а не только физическими упражнениями. "Ясное, веселое и счастливое настроение ума создает нормальное функционирование физического тела; подавленное состояние ума, меланхолия, терзания, страх, ненависть, ревность и гнев также оказывают действие на тело и вызывают в нем физическую дисгармонию и временные заболевания" 10.

Мифологические учения Индии повествуют об основателях медицины – богах Сива и Давантари. Первые медицинские сведения содержатся в Яджур-веде, написанной около IX века до нашей эры. Медицинские познания первоначально были сосредоточены в руках браминов, но постепенно перешли к особой касте – ведия. Брамины оставались хранителями медицинской мудрости и передавали свои знания ученикам: читали и комментировали священные книги, учили методам и средствам лечения больных, путешествовали к другим учителям (гуру) с целью своеобразного обмена опытом. Завершая образование, молодой врач давал обещание своему учителю одеваться чисто, стричь бороду и ногти, говорить мягко, без резкостей, являться к больному по первому требованию и не браться за лечение неизлечимых страданий.

Как видим, культура врачевания была достаточно высокой, но еще более значительными успехами располагала индийская медицина в области практики лечения, особенно это касается хирургии (заслуженную славу здесь завоевали пластические операции, связанные с пересадкой тканей тела). Для лечения использовалось множество растений. Супрушта (IX-VIII в. до н. э.), например, описывал лекарственное действие 760 растений. Теоретические достижения древнеиндийской медицины относятся преимущественно к области гигиены: описывалось влияние климата, времен года, пищи на здоровье человека. Предпринимались попытки также теоретически и практически обосновать поиски эликсира "бессмертия" – эти поиски возрождались в разные времена и у разных народов. Вряд ли следует отождествлять значительные достижения индийской медицины в названных областях с ее натурфилософским обоснованием, которое отражало поиски единых оснований здоровья и болезней.

Индийская философия, в отличие от греческой, тяготела к практически-нравоучительным рекомендациям. Неудивительно, что учение о сохранении здоровья входило составной частью в религиозно-философские трактаты. Гегель справедливо заметил, что "главной целью всех индусских школ и систем философии, как атеистических, так и теистических, является указание средств, пользуясь которыми можно достигнуть вечного блаженства как до, так и после смерти" 11 .

Распространенное до сих пор поверье о повышении смертности в високосный год имеет долгую историю: крупнейшие врачи ХУ века были убеждены в связи эпидемии чумы 1476 года с високосным годом. Подобные аналогии еще требуют серьезной эмпирической проверки и теоретического объяснения, в контексте же обсуждения вклада античных и средневековых мыслителей в понимании здоровья человека нельзя не согласиться в целом с выводом А. Л. Чижевского. "Вполне понятно, – писал он, – что в своих заключениях древние значительно преувеличивали роль и смысл небесных знамений и даже впадали в глубокие ошибки, увлекаясь поэзией сравнений. Несомненно лишь то, что древние далеко превосходили нас остротой в искусстве наблюдений за явлениями природы и изысканным мастерством логических выводов" 12.

Характерная особенность, отмеченная этим выдающимся исследователем, состоит в том, что система предзнаменований у всех народов и во все времена была тождественна в отношении объектов, знаменующих события: для китайца и русского летописца, для галла и монгола луч полярного сияния или круг около солнца знаменовали беду от морового поветрия или иных несчастий.

Медицина занимала особое место в системе знаний античного мира. Взлет медицины в древней Греции и в Риме сопоставим лишь с исключительным расцветом философской мысли и искусства. Если античные достижения в естествознании можно оценивать с долей снисходительности, учитывая детский возраст науки того времени, то совершенство античной медицины до сих пор вызывает возгласы искреннего восхищения как представителей теоретической, так и практической медицины.

В самом деле, античные тексты, памятники материальной культуры свидетельствуют о таком уровне медицины, который сопоставим в некоторых отношениях с ее современным состоянием. Гигиена, лечебная косметика, хирургия, фармакология – это те области, которые оставили образцы для подражания всему последующему развитию медицины.

Попытки выделить теоретическую и практическую сферу медицины присущи не только греческой медицине. Заметим, что Авиценна значительно лучше понимал единство теории и практики, чем некоторые позитивистски настроенные представители современной медицины, пренебрегающие всяким теоретизированием. Он писал: "Когда говорят, что в медицине есть нечто теоретическое и нечто практическое, то не следует думать, как воображают многие исследователи данного вопроса, будто этим хотят сказать, что одна часть медицины – познание, а другая часть – действие. Напротив, тебе должно знать, что под этим подразумевается нечто другое. А именно: каждая из двух частей медицины – не что иное, как наука, но одна из них – это наука об основах медицины, а другая – наука о том, как ее применять. Первой из этих частей присвоено название науки или теории, а второй – название практики..." 13

Если выдающиеся представители медицины стремились добиться соответствия между эмпирическим материалом и его философским обоснованием, то общая картина врачевания отличалась отсутствием сколько-нибудь строгих теоретических обоснований. Крайний эмпиризм медицины описан Геродотом. Знаменитый историк рисует следующую картину вавилонской "медицинской консультацию" страдающих каким-то недугом выносили на рынок и каждый прохожий обязан был дать ему совет, рекомендовать те средства, которыми самому доводилось лечиться или видеть исцеление других¹⁴.

Истоки эмпирических знаний были разнообразными: медицина невольно устанавливала генетическое родство человека и животных и тем самым подразумевала единство происхождения и развития всего мира живого. Использование голодания в качестве метода лечения было заимствовано от животных, для которых подчас избавление от любых недугов сводится к длительному голоданию.

В подражании животным усматривал Плиний истоки кровопускания как метода лечения. В частности, он считал, что "кровопусканиям люди научились у гиппопотама, который, почувствовав в себе тяжесть, оставляет Нил, открывает себе вену с помощью трения и затем останавливает кровотечение лимоном" 15 .

Эмпирически добытые приемы лечения описаны как в работах историков медицины, так и в трудах таких классиков врачебного искусства, как Гиппократ, Гален, Авиценна.

Один из самых ярких теоретиков медицины древней Греции – Гиппократ Косский, был современником Сократа и Платона. Век Гиппократа – это время наивысшего расцвета греческой культуры вообще. Несомненное влияние на взгляды Гиппократа оказало учение Гераклита об огне, который Гиппократ рассматривал в качестве действующей причины¹⁶. Диалектический дух гераклитовского учения о противоположностях отражается в принципе согласия несогласного, утверждаемого Гиппократом при лечении болезней. Гегель считал бесспорным влияние Гераклита на мировоззрение Гиппократа. Называя Гераклита учителем Платона, Гегель тут же замечает: "Гиппократ также философ-гераклитовец" 17. Известно также, что Гиппократ поддерживал дружбу с Демокритом, – это не могло не сказаться на характере его размышлений. В книге сочинений Гиппократа приводится письмо, приписываемое Демокриту, где философ отмечает: "...Знание философии является сестрой медицины и живет с ней под одной и той же кровлей. Действительно, философия освобождает душу от страстей, а медицина избавляет тело от болезней" 18. Такие высказывания, конечно, могли оказать влияние как на Гиппократа, которому было адресовано письмо, так и на врачей, обращающихся к наследию греческого врача.

"Свод" Гиппократа содержит немало противоречий, касающихся в том числе отношения автора к философии, точнее, к натурфилософии. Это и ряд других обстоятельств побуждают специалистов в области античной философии и науки прийти к выводу о том, что "Свод" Гиппократа – это синтез медицинских знаний многих поколений врачей.

Коллективное творчество было присуще античной и средневековой медицине в гораздо большей степени, чем принято обычно думать. Во-первых, следует иметь в виду, что крупные труды возникали не на пустом месте, отражая опыт и традиции предшествующего развития науки, и, во-вторых, такие труды по существу подчас оказывались результатом работы многих безымянных мыслителей. Дело историков науки – точно установить персональную принадлежность текстов тому или иному мыслителю. Для нас важен сам факт возникновения в определенный исторический отрезок времени сочинений, в которых выражена методологическая традиция и совокупность исследовательских приемов, создававших не только синтез практических медицинских знаний, но и систему теоретических взглядов. При этом, конечно, в какой-то мере приходится учитывать факты противоречий в текстах Гиппократа, возникающие, по-видимому, нередко как противоречия разных источников. В силу этого мы учитываем исследования историков науки, настаивающих на том, что все сочинения Гиппократа не могут принадлежать одному мыслителю.

Предпринимались попытки точно установить заимствования в Гиппократовом "Своде" из более ранних медицинских трактатов Книдской школы. Отчасти такие заимствования обнаружены ¹⁹.

Медицина Гиппократа изучалась и изучается клиницистами как образец морального служения (клятва Гиппократа) и как синтез методов лечения, применявшихся в античности. Однако, если бы Гиппократ оставил только практические рекомендации – они были бы многократно превзойдены последующими поколениями врачей. Между тем феномен Гиппократа неиссякаем для всех эпох. Одна из основных причин силы гиппократова учения – в использовании диалектических учений философов античности.

Гиппократ не растворял медицину в философии, он обозначил грани между философией и медициной, в известной степени придал медицине характер независимости, отыскав в ней самой начала ее развития²⁰. Он высоко ценил апробированные в лечебной практике средства, скептически относился к восхвалению новых сомнительных средств, эффективность которых не испытана временем. Наивысшей руководительницей в медицинской деятельности он считал природу. В этом просматривается общая для философов-материалистов древней Греции позиция. "Мудрость, – пишет Гиппократ, – заключается в том, чтобы познать все то, что сделано природой" 21.

У Гиппократа можно найти десятки прямых высказываний, выражающих единство в познании опытного и теоретического элементов. В главе "Наставления" он советует врачам обращаться к "опыту, соединенному с разумом" 22.

Гиппократ отрицательно относился не к философии, а к пустословию, которым скрывают недостаток практических сведений и неумение соединить опытные данные с философским прозрением. Он действительно весьма резко высказывался против чистой натурфилософии. "Из того, что выводится только путем рассуждения, нельзя почерпнуть ничего... ибо обманчивым и непрочным бывает утверждение, основанное на болтовне" 23.

Эпическая масштабность и неторопливость, вместе с простотой и четкостью изложения делают труды Гиппократа поистине классическими в медицине, а постоянное внимание к мировоззренческим и философским вопросам побуждают обращаться к его трудам как нестареющему источнику античной мудрости. Не случайно Гиппократа сравнивали с Гомером и Геродотом ²⁴ и в то же время называют философом.

Нередко в историко-медицинских трудах встречается идеализация древнегреческой медицины в целом, связанная с отождествлением последней с методом Гиппократа. Между тем Гиппократ вел постоянную полемику с различными направлениями как эмпирической, так и умозрительной медицины. Ему приходилось с не меньшей настойчивостью, чем теоретикам медицины ХХ века, убеждать своих коллег, что "философия должна включаться во врачебную науку и врачебная наука в философию, ибо врач, который одновременно философ, подобен богу" 25. (Эта мысль Гиппократа переводилась в разных редакциях и отчасти даже перевод сказывался на интерпретации афоризма.) Воспроизведем более расширенный перевод афоризма из книги С. Ковнера: "Необходимо пере носить философию в медицину и медицину в философию. Врач-философ равен богам! Нет большой разницы между медициной и философией, и все, что подобает философии, одинаково применимо к медицине" 26 .

Мыслители самых противоположных направлений, от натурфилософов до позитивистов, находили свой способ интерпретации приведенной идеи Гиппократа. В большинстве случаев отмечалось, что Гиппократ сам был философом и потому сознавал роль философии для медицины.

Однако в наше время встречаются попытки превращения Гиппократа в ученого-эмпирика и философа-позитивиста. Доказательство начинается с вполне правомерного допущения об эволюции предмета философии. Отсюда делается вывод, что если Гиппократ требовал от хорошего врача, чтобы он был также и философом, то он подразумевал не философию в нашем понимании, а лишь любовь к знанию.

Австрийский ученый Г. Глязер в своей интересной книге дает, на наш взгляд, произвольную интерпретацию учения Гиппократа вообще ²⁷. Вся философия в интерпретации Глязера будто бы воспринималась Гиппократом как обобщение наблюдений. В угоду позитивистскому прочтению истории, Гиппократ оказывается лучшим из эмпириков, заслугой которого будто бы было отрицание значения теории. "Учение Гиппократа, приведенное в систему и преисполненное медицинского мышления, было не плодом теории, не сознательным построением научной систематики, каким до Гиппократа была так называемая книдская школа, но результатом наблюдения, наукой, основанной на опыте, причем последний имел главное значение" 28. Собственные симпатии интерпретатора здесь выдаются за аутентичное воспроизведение взглядов Гиппократа. Значение Гиппократа состоит как раз в том, что при глубоком интересе к опытному знанию он оставил глубокий след в теории медицины, отразив в своем учении возможные для его времени преимущества использования философии в медицине.

Гиппократ не просто описал известные в его время болезни и способы их лечения, хотя одно это было бы уже достижением эмпирической науки. Гиппократ намного опередил свое время, определив основные типы детерминации здоровья и болезней. Он выделял, во-первых, общие, в основном внешние влияния (времена года, температурные колебания, вода, почва, возраст, наследственность) и, во-вторых, индивидуальные влияния (диета, упражнения, образ жизни).

Следовательно, Гиппократ в общей форме сформулировал исследовательскую программу, определившую многообразные направления медицинских поисков. Долгосрочность такой программы не вызывает сомнений. Так, Гиппократ связывал эпидемии с соответствующими особенными состояниями – это направление исследований развернулось в полной мере лишь в нашем столетии, начиная с работ А. Л. Чижевского. Только недавно началось систематическое изучение воздействий климата на здоровье человека. Не случайно Гиппократа считают предтечей современной географической медицины²⁹.

Гиппократ в основе предвосхитил идеи теоретиков системного подхода об открытых системах. Он рассматривал человеческий организм как открытый по отношению к охватывающим его системам. На эту особенность гиппократовского подхода к анализу систем обратила внимание К. Варнке. "В отличие от лейбницевских монад, которые являются абсолютно замкнутыми системами, – пишет Варнке, – гиппократовские теоретики признают замкнутость только для мирового целого" 30.

Поскольку античная медицина была неразрывно связана с философией, постольку противники эмпиризма усматривают в синкретичном античном знании едва ли не идеал, к которому должна возвратиться на новом уровне медицина. В значительной степени такое представление справедливо, но оно не учитывает разнообразия теоретической мысли древнегреческой медицины. Дело в том, что уже в те далекие времена наметилась поляризация интеллектуальных течений в медицине: с одной стороны, обнаруживается ориентация медицины на размышления философов и, с другой стороны, ориентация на опыт, которую К. Варнке квалифицирует как позитивистское направление греческой медицины ³¹. Правда, вряд ли справедливо стремление медицины к опыту, точному анализу, избегающему гипотез и умозрения, называть "позитивизмом", тем не менее остается фактом, что далеко не вся медицина этой эпохи впитала космологическое отношение к человеку как микрокосму в макрокосме, не все врачи были "равны богам".

Наибольший резонанс среди врачей на протяжении нескольких столетий вызывал диалог "Тимей", в котором Платон размышлял о природе в целом и о лечении организма в частности. В этом диалоге медицинские взгляды Платона выражены достаточно прозрачно, хотя в целом можно согласиться с Гегелем, который писал, что "Тимей" всегда считался самым трудным и темным из диалогов Платона ³².

В "Тимее" обнаруживается примечательная логика обоснования: суждения о Вселенной строятся на основе представлений об организме, а суждения об организме – на основе Вселенной ³³. Космос рассматривается как совершенный организм, отличающийся от последнего тем, что у Космоса не было потребности в органах чувств. Космос предстает как чистый образ организма, воплощение идеи организма. При этом тело неба родилось видимым, а душа невидимой. Вообще, это сочинение Платона, как заметил Г. Глязер, понятно лишь человеку, знакомому с трудами Гиппократа ³⁴. Платон при описании Вселенной трансформирует учение Гиппократа о соках.

В то же время в подходе к объяснению болезней просматриваются принципиально разные позиции Платона и Гиппократа. У Платона категоричность натурфилософа, претендующего на полное объяснение медицинских проблем, исходя из общих диалектических соображений о взаимодействии и смешивании четырех основных родов: земли, воды, огня и воздуха. Характерно, что проблема детерминации и генезиса болезней выглядит для самого Платона тривиальной. "Что касается недугов, то их происхождение, пожалуй, ясно каждому", – пишет он ³⁵. Платон широкими мазками рисует пути созидания гармонии тела, связывая в один узел общие представления о мере в философии, эстетике и медицине. Следует подражать примеру Вселенной, чтобы сохранить гармоническое сочетание целого и частей в организме. Когда в теле есть соразмерность, то оно "являет собой для каждого, кто умеет видеть, самое прекрасное и отрадное из всех зрелищ. Ведь и тело, в котором либо длина ног, либо величина других членов нарушает меру, не просто безобразно: когда всем его частям приходится работать сообща, оно то и дело подпадает утомлению или судорогам, шатается, падает, оказывается само же для себя причиной нескончаемых бед" 36.

В античной медицине определилась антиномия эмпиризма и натурфилософии, оба направления обнаруживали уязвимые места в своем антиподе, тем самым способствовали развитию оснований медицины, вобравшей в себя в ту пору антропологические знания.

ТИПОЛОГИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ В НАТУРАЛИСТИЧЕСКОЙ АНТРОПОЛОГИИ

В биологической литературе утвердилось словосочетание "типологический стиль мышления" как синоним организмоцентризма. Для биологической теории эволюции отождествление этих понятий действительно имеет рациональный смысл, однако за ее пределами такое отождествление порождает теоретические и практические трудности, а подчас и просто ошибки, ибо типологическое мышление несравненно более сложный и широкий феномен, связанный с определенным способом обобщения. Для медицины типологическое мышление играло и продолжает играть существенную роль, и потому особенно важно выявить его смысл, значение и возможности в рамках антропологии. Ю. В. Сачков отмечал, что "в основе представлений о некотором стиле мышления в естествознании лежит определенный вид (тип, класс) логических структур знаний. Характеристики внутренней структуры развитых теоретических систем знаний всегда играли важнейшую роль в философско-методологических выводах" 37. Понятие "стиль мышления", безусловно, отражает некоторые сложившиеся способы мышления, его стандарты в той или иной теории, и его не случайно характеризуют как парадигму. Между тем "стиль мышления" и достаточно расплывчатое понятие, если иметь в виду, например, диалектический стиль мышления, который по своей сути противостоит омертвлению, канонизации существующих форм мышления, поскольку постоянно нацелен на выявление и разрешение противоречий. Кроме того, "стиль мышления" подразумевает лишь общую ориентацию, направленность логики мышления, но не отражает конкретные формы развертывания этой логики в реальных исследованиях. Следовательно, это понятие отягощено определенной метафоричностью и в каждом случае требует специальных разъяснений. Указанные обстоятельства побуждают нас по возможности избегать использования понятия "стиль мышления".

Типологическое мышление имеет длительную философскую и специально-научную историю. Сам по себе термин "тип" предполагает неоднозначную интерпретацию типологического мышления. А. В. Гулыга выделял, по крайней мере, три различных значения термина "тип": 1) образец, стандарт, не допускающий отклонений (прилагательное – типовой); 2) наиболее характерное единичное явление, с наибольшей полнотой выражающее сущность (прилагательное-типичный, типический); 3) прообраз, основная форма, допускающая отклонения (прилагательное – типологический) 38. В антропологической литературе типологическое мышление несет на себе отпечаток не только последнего, но всех перечисленных значений термина "тип".

В биологической и медицинской литературе термин "тип" впервые использовал французский зоолог А. Бленвиль в 1816 году для обозначения "главных форм" или "общих планов" царства животных, разработанных Ж. Кювье. Понятно, что не с А. Бленвиля начинается история типологического мышления, поскольку алгоритм этого мышления был выражен уже в античной философии, а наиболее полно и последовательно обоснован в истории философии Дж. Локком.

Наиболее удачно пестрота определений понятия типа в биологии, антропологии и медицине представлена в монографии Х. Юргенса и Ц. Фогеля, которые воспроизводят высказывания многих ученых, но не анализируют философской основы противоречий интерпретации этого понятия. Приведем некоторые из них. Дансер (1942) пишет: "Под основным планом или типом естественной группы я понимаю воображаемое живое существо, которое соединяет в себе все примитивные состояния, встречающиеся в этой естественной группе" 39. А. Наеф (1931) считает, что типы – это "нормы в естественно-наглядном виде", при этом норма рассматривается как средний вариант (Mittelpunkt) круга подобных форм. Особенно явно логический механизм получения понятия типа выразили Хофмайстер (1955) и Кнусман (1962). Последний, в частности, пишет: "Тип как понятие образуется путем идеального мыслительного акта, т. е. субъективным способом: из различных обнаруживающихся форм отвлекается определенная общность" 40.

Последнее определение типа фактически фиксирует один из способов обобщения, который в философии называют локковско-кантовским способом образования общих понятий. Локковский метод обобщения, имеющий свои достоинства и существенные недостатки, определяет в целом также пределы типологического мышления. В медицине типологическое понимание нормы едва ли не самое популярное, поэтому необходимо хотя бы кратко пояснить суть локковской теории абстракций.

Общие понятия Локк считал абстракциями, получаемыми от выявления сходных, одинаковых признаков между предметами. Такое общее, естественно, реально существовать не может, и он, следуя номиналистской традиции, считал общие понятия вообще созданием разума. Он писал: "Когда мы покидаем единичности, то те универсалии, которые остаются, есть лишь то, что мы сами создали, ибо их общая природа есть не что иное, как данная им через разум способность обозначать или представлять многие отдельные предметы; значение их есть не что иное, как лишь прибавленное к ним человеческим разумом отношение" 41.

Понятно, что в практической и теоретической деятельности человек постоянно пользуется способом обобщения, который детально обоснован Локком, и лишь универсализация такой формы обобщения порождает концептуализм. Универсализация подобных понятий, которые в философии вслед за Гегелем и основоположниками марксизма часто называют абстрактно-общими, приводит к серьезной философской путанице; на фундаменте такого понимания общего выросло целое направление в науке, которое называют идеалистической морфологией.

Один из первых теоретиков идеалистической морфологии А. Браун (1862) был убежден, что "морфология по самой своей природе идеалистична", поскольку морфологические типы – это результат абстрагирующей деятельности мышления. Отдельные современные исследователи считают Гёте и Бэра также представителями идеалистически-морфологического направления. Это недоразумение объясняется, по-видимому, слишком расширительным толкованием идеалистической морфологии. "Идеалистическая морфология" не принадлежит только истории. Известный эволюционист В. Циммерман констатирует, что "в Германии (в ФРГ. – А. К.), например, еще сегодня господствует в ботанической литературе способ рассмотрения "идеалистической морфологии", которая подчеркнуто противопоставляет себя филогенетике" 42. Анализ современной литературы обнаруживает, что способ мышления, свойственный "идеалистической морфологии", выходит далеко за рамки "идеалистической морфологию" и не случайно давно стал предметом острых философских дискуссий.

Прежде всего обратимся к определению идеалистической морфологии. А. Наеф дает весьма расширительное толкование идеалистической морфологии. "Систематическая морфология идеалистического направления есть рассмотрение организмов по мере типического подобия их форм" 43. Нетрудно видеть, что в этом определении нет еще ничего специфически идеалистического, – это, скорее, попытка описать работу всякого систематика, классифицирующего подобные формы. Более последовательные теоретики идеалистической морфологии рассматривают морфологический тип как конституирующую идею и действительный первообраз, не имеющий объективного аналога и являющийся всецело продуктом человеческого воображения. В. Тролль подчеркивал, что "идеалистическая морфология" изображает развитие организмов как раскрытие возможностей, лежащих в "плане строения", то есть вытекает из "логики образа".

В центре внимания "идеалистической морфологии" стоит проблема типа. Среди сторонников этого направления нет единства относительно оценки реальности типа. Одни считают "идею-тип" абсолютным продуктом мыслительной деятельности человека, другие рассматривают тип в качестве совершенно реального фенотипа. Однако эта альтернатива вырастает на одной и той же гносеологической почве.

"Идеалистическая морфология" строит здание своей теории на фундаменте того типологического мышления, которое философски обосновано еще в античной философии, в частности, в учении об идеях Платона. В основе всех модификаций реальных вещей лежат, по Платону, неизменные идеи, типы. Эти универсалии, типы, обладают реальным существованием. Однако в античности формировалось и другое типологическое мышление, свойственное, например, практическим рекомендациям гиппократовской медицины. Гиппократ стремился выявить неизменный и повторяющийся комплекс симптомов как идею, которая лежит в основе коренных клинических представлений. Идея здорового человека (тип) сопоставлялась с признаками отклонений от этого типа у больного человека: отличие лица больного от здорового и т. д. На этом пути, как известно, были достигнуты значительные успехи медицины.

Следует констатировать, что типологическое мышление не служит абсолютным симптомом метафизических или идеалистических взглядов. Во введении к содержательной книге Г. Юргенса и Ц. Фогеля, в которой значительное место уделено определению понятия "тип" и выявлению гносеологического статуса этого понятия, справедливо отмечено: "Принципиальное отрицание типологического образа мыслей... противоречит ежедневной практической работе биологов" 44.

На разных этапах исторического развития знания понятие "тип" выражало ту или иную форму всеобщности. Аристотелевское и особенно локковское истолкование общего как выявления одинакового, сходного в предметах фактически вскрывало то же самое, что во многих других современных дефинициях означает термин "тип". Однако Бэр и Гёте придают этому понятию принципиально иное звучание: они стремятся вскрыть в нем всеобщий закон развития организмов. К. Бэра не удовлетворяло чисто статичное представление о типе, и он настаивает на том, что "тип можно познать в полноте только из способа его развития" 45.

Следует признать историческим курьезом зачисление Гёте в число сторонников идеалистической морфологии: чисто внешнее сходство учения Гёте о прафеномене с утверждением идеалистической морфологии о плане строения не может служить основой для подобных выводов. Как раз наоборот, Гёте был уникальной фигурой на фоне метафизического естествознания своего времени, а его учение о прафеномене – одна из ярких страниц его диалектического объяснения единой природы живого.

Гёте можно считать идейным предшественником не только Ч. Дарвина, но и В. И. Вернадского. Основатель сравнительной морфологии не ограничивался рамками типологического мышления, а как раз искал пути объяснения единства природы и человека как компонента природы. В этом Гёте ближе к античным мыслителям, чем к своим современникам-естествоиспытателям. Можно предполагать, что приемы целостного воспроизведения действительности в художественных образах оказали могучее влияние и на методы научной работы Гёте. Иначе вряд ли можно рационально объяснить тот прорыв бастионов эмпиризма, который совершил он в своем учении о природе. Не случайно ему удалось на естественнонаучном материале открыть метод восхождения от абстрактного к конкретному. Идея прафеномена совсем не выполняет функции телеологически интерпретируемого первотипа, первообраза. Г. Н. Волков блестяще раскрыл истинный смысл гетевского прафеномена ⁴⁶. На основе анализа трудов Гёте и указанной работы Г. Н. Волкова можно сделать следующие выводы.

Гёте сознавал, что мир растений многообразен, но именно это и наводит его на мысль, аналогичную поискам греческими философами субстанции, обнаружить единство в многообразии растений. Внешняя классификация, подобная линнеевской, не могла удовлетворить немецкого мыслителя. Он стремился отыскать подлинное родство в растительных организмах, то есть обнаружить такой тип, который отражал бы основу всех формообразований. И Гёте мучительно ищет исходную форму, простейшее живое образование, элементарную клеточку, которая могла бы выполнить роль начала восхождения к более конкретным, развитым целостным образованиям. "Видеть становление вещей – лучший способ их объяснить", – утверждал он ⁴⁷. Следовательно, попытка объяснить реальное развитие царства жизни привела Гёте к поискам реального прафеномена (своеобразного аналога товара политической экономии для биологии). Уровень науки того периода не позволил Гёте дать верный ответ на сформулированный вопрос, ибо пер во феноменом он посчитал лист.

О диалектическом объяснении развития природы свидетельствует и то, что Гёте считал "маховыми колесами" изменчивости природы "полярность" и "возвышение".

Гегель, которому принадлежит первая философская разработка метода восхождения от абстрактного к конкретному для Царства духа, так оценивал теоретические достижения Гёте в этой области: "Вы ставите во главу угла простое и абстрактное, что так удачно называете прафеноменом, затем раскрываете конкретные явления в возникновении их, благодаря привхождению дальнейших сфер воздействия и новых обстоятельств, и так управляете всем процессом, чтобы последовательный ряд шел от простых условий к более сложно составленным, располагаясь в определенном порядке, так что все запутанное является в полной ясности только благодаря такой декомпозиции. Выискивать своим чутьем этот прафеномен, освобождать его от всяческих прочих, случайных, для него самого сопутствующих моментов, постигать его, как говорим мы, абстрактно – это я считаю делом великого духовного чувства природы, равно как метод такой вообще считаю поистине научным для познания в этой области" 48.

Гёте, сознающий развитие всей природы принципиально с иных позиций, чем прежние систематики, по иному подходит и к определению понятия "тип". Он фактически рассматривает тип как выражение единства многообразия, как единообразный способ связи в разнообразном мире живого. Такое понимание типа ориентирует на открытие генетического происхождения родственных форм, а отнюдь не только на фиксацию сходных признаков для аналогичных организмов. Здесь Гёте диалектически решает проблему связи единичного, особенного и всеобщего, где всеобщее становится конкретно-всеобщим. При этом всю природу Гёте рассматривает как единое целое, предвосхищая учение о биосфере. Не случайно В. И. Вернадский отмечал, что Гёте рассматривал природу в принципе как биосферу.

Для различных интерпретаций понятия типа в медицине особое значение имеет взгляд Гёте на гармонию целостных организмов с позиций диалектики. Целесообразная организация организмов впервые в ясной форме оценивается в его работах как противоречивая. Он писал: "Я желаю, чтобы как следует прониклись истиной, что невозможно достигнуть совершенного созерцания, если не видеть нормальное и ненормальное в их постоянном взаимодействии и смещении в направлении друг к другу" 49. Такой способ мышления опережал на многие десятилетия представления о развитии, достигнутые и детально развернутые впоследствии лишь в синтетической теории эволюции, показавшей значение мутаций (аномалий) для эволюции популяций.

Следовательно, в рамках самого типологического мышления постепенно осознавалась его ограниченность. Понятие типа, в свою очередь, трансформировалось, и в работах диалектически мыслящих биологов стало приобретать принципиально иной смысл, чем в искусственных классификациях, основанных на отыскании абстрактно-общих признаков. Причем исторически продолжали сосуществовать по существу противоположные понимания типа. Это, пожалуй, наиболее рельефно выразилось в развитии систематики.

Естественно, что недостатки типологического мышления нередко иллюстрируют созданными в систематике классификациями. При этом не учитывается эволюция самого предмета и методов систематики, эта наука в сознании философов часто идентифицируется с линнеевскими приемами искусственной классификации. Современная систематика использует законы комплекса биологических дисциплин, в том числе и теории эволюции, в то же время систематика служит основой для современной эволюционной теории.

Симпсон определяет систематику как науку о разнообразии организмов, а также о взаимоотношениях между ними 50 . Не случайно Э. Майр оценивает фигуру систематика в современной биологии в качестве антипода редукционистской тенденции. "Именно систематик, которого интересует своеобразие организмов и систем в целом и который настаивает на существовании своеобразия, способствует сохранению равновесия" 51. Причем систематика имеет не только очевидное практическое значение, но и способствует формированию эволюционного способа мышления. Майр считает, что мышление в популяционных понятиях проникло в биологию через таксономию: таксономисты ответили на вопрос о том, как происходит увеличение числа видов, кроме того, им принадлежит главная заслуга в объяснении структуры видов и эволюционной роли периферических популяций. Характерно, что Майр подчеркивает огромное значение систематики и таксономии для медицины. Он следующим образом резюмирует значение таксономии как теории и практики классификации организмов:

1) она дает нам яркую картину разнообразия органического мира на нашей планете и является единственной наукой, которая этим занимается;

2) она дает значительную часть информации, позволяющей воссоздать филогению жизни;

3) она вскрывает многочисленные интересные эволюционные явления, побуждая другие отрасли биологии исследовать их причины;

4) она служит почти единственным источником информации для целых отраслей биологии (например, для биогеографии);

5) она поставляет классификации, имеющие большую эвристическую и познавательную ценность в большинстве отраслей биологии, например в эволюционной биохимии, иммунологии, экологии, генетике, этологии, исторической геологии;

6) она необходима при изучении организмов, имеющих хозяйственное или медицинское значение;

7) она в лице своих передовых представителей приходит к важным теоретическим обобщениям (таким, как мышление в популяционных понятиях), к которым было бы трудно подступиться С позиций экспериментальной биологии 52.

Из сказанного ясно, что современная систематика далека от организмоцентризма и даже противостоит ему, но все же характерным способом мышления систематики было и остается выявление типа. Примечательно, что Э. Майр считает одной из главных задач систематики сравнение специфических особенностей каждого вида и каждого таксона. Таким образом, Майр сам непроизвольно признает неидентичность понятий "организмоцентризм" и "типологическое мышление".

В рамках систематики, имеющей бесспорное значение для медицины, пробивал себе дорогу противоположный типологизму способ мышления, но типологизм вытекает имманентно из способов работы систематика, особенно на уровне выделения таксономических единиц. Систематики прямо указывают на формальный характер таксономических групп, границы таксонов устанавливаются часто субъективно, "зависят от суждений устанавливающего их таксономиста" 53.

Поэтому целесообразно за типологическим стилем мышления сохранить исторически закрепившийся смысл, связанный с достоинствами и недостатками локковского способа обобщения, поскольку все попытки определить тип, обращаясь к генезису систем и их способу развития, фактически связаны с преодолением типологического мышления и выходом к сущностному определению всеобщего как конкретно-всеобщего. При изучении массовых явлений, где требуется выявление наиболее распространенных признаков, всегда будут пользоваться приемами типологического мышления. Тем не менее при исследовании законов уникальных явлений типологическое мышление теряет свою силу. Более того, нередко обнаруживается полное несовпадение типа с особенными объектами, которые формально принадлежат этому типу. Такое несовпадение порождает серьезные трудности в медицине, где получило прочность предрассудка отождествление типологически выработанных нормативов и объективных норм.

Пожалуй, в медицине яснее, чем в других науках, обнаруживается несинонимичность понятий "организмоцентрическое" и "типологическое" мышление. В медицине всегда главным объектом остается человек, и в этом смысле она всегда будет "организмоцентрической". Однако сам по себе объект науки ничего еще не говорит об особенностях стилей его исследования. Популяционное мышление тоже может оказаться типологическим.

Замена архаичных представлений организмоцентризма популяционными взглядами в объяснении движущих сил адаптациогенеза (первичная единица эволюции – популяция), конечно, касалась в первую очередь самой эволюционной теории. Безусловно, коренная переориентация важнейшей биологической теории не могла пройти бесследно для всех медико-биологических дисциплин. В последние годы все чаще встречается убеждение, что "экология особи" наличествует в экологии популяций в снятом виде, что экология популяций интегрирует "экологию особи" 54. Перестройка стереотипов мышления в современной медицине также совершается в значительной степени под влиянием новых идей эволюционной теории и экологии популяций. Построение теоретической медицины, вероятно, будет связано с многоуровневой трактовкой объекта медицины и его противоречий. Выяснение многих закономерностей нормологии и патологии возможно при изучении не только специфических закономерностей организма, по и популяций.

В заключение данного раздела следует подчеркнуть, что критика типологизма и связанного с ним локковского типа обобщения, не выявляющего имманентные закономерности развития, не означает недооценку в современной биологии и медицине таких наук, как систематика, морфология. Хорошим подтверждением иллюзорности распространенного предрассудка, отождествляющего методы морфологии с антиэволюционными взглядами, является книга К. Паавера, который как раз настаивал на выдающейся роли морфологии в разработке системно-исторического подхода к анализу живых систем 55.

Мышление молекулярного биолога не стало и, вероятно, никогда не будет популяционным, и это отнюдь не показатель какой-то ущербности мышления этого ученого 56. В преодолении организмоцентризма популяционизм оказался выражением конкретного подхода к объяснению эволюции и тем самым проявлением диалектического стиля мышления. По-видимому, там, где необходим анализ иных форм организации живого (биоценозов, биосферы) и рассмотрение эволюции с точки зрения глобальных процессов, происходящих на земле и в космосе, популяционное мышление должно обнаружить свои пределы. Защита тезиса об универсальности популяционного стиля мышления для всей биологии и медицины способна привести к иллюзиям и тупикам, подобным абсолютизации организма как центральной "фигуры" биологии. С этой точки зрения как раз и вырисовывается явная неидентичность понятий "организмоцентризм" и "типологизм", ибо типологическое мышление – это выражение искусственного классификаторства в биологии и медицине, и оно может быть связано не только с организменным уровнем, но и с любым другим (просто наиболее рельефно эта связь в теории эволюции проявилась именно в ламаркизме с его организмоцентризмом ).

НОРМА КАК АНТРОПОЛОГИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА

Немного слов более самоочевидных, чем "норма". На лету обмениваемся мы едва ли не каждодневно мимолетным диалогом: "Как дела?" – "Нормально". И всякому понятно, что в этом "нормально" ничего замысловатого не скрыто, что сказано сие, чтобы не пускаться в пространные разъяснения, ибо подразумевается под этим "нормально" обычный порядок дел, сносное самочувствие, отсутствие чрезвычайных событий, потрясений. Тонко чувствующий подобное восприятие слова Александр Блок предпочел отнести норму к безликим булыжникам: "Нормальными бывают только камни на мостовой, да и то если по ним не ездят, а по людям ездят, да еще как!"

Не нужно быть философом, психологом или антропологом, чтобы почувствовать ловушки, которые ждут всякого, задумавшегося о соотнесенности понятий "норма", "нормальный человек" с людьми необыкновенными, нетривиальными, а тем более – гениальными. В самом деле, не скажешь же, что Моцарт или Пушкин – обычные люди, но в таком случае приложима ли к ним мерка нормы? Стало быть, если следовать логике обыденной оценки нормы, то ответ напрашивается однозначный: гениальные и даже все сколько-нибудь самобытные, неординарные люди оказываются ненормальными. В разряд нормальных попадают лишь серые, безликие люди. Как тут не вспомнить разбойника Прокруста, который по мерке стандартного ложа укорачивал или удлинял тело жертвы? Это ли не классический вариант нормы для обыденного сознания?! "Мы как все. Не хуже, не лучше. Мы нормальные", – так рассуждают повсеместно. В соответствии с такой логикой, всякий человек, не следующий моде в одежде, в поклонении кумирам, целомудренный, совестливый, верующий, читающий классическую литературу, слушающий классическую музыку, то есть не соответствующий стандартам массовой культуры и сиюминутным стандартам моды, выпадает из обоймы нормальных людей.

Вовсе не преувеличенно в перечисление ненормальных попали столетиями формировавшиеся нравственные качества личности: совестливость, целомудренность. Нынче экзотически неправдоподобно звучит факт, который всего чуть более полувека назад мог поразить только Гитлера. А факт этот таков: врач, обследовавший пленных советских девушек 18-20 лет, обнаружил, что 95% из них – девственницы, и он, ошеломленный, обратился к фюреру с письмом-предостережением о том, что нацию с таким уровнем нравственной чистоты победить невозможно, за что угодил в концлагерь.

В конце ХХ – начале ХХI века в России, на Украине в индустрию проституции влилось огромное количество не только 18-20-летних, но и несовершеннолетних, а невинность девушек до замужества стала публично подвергаться насмешкам, иронизированию, по крайней мере в телевизионной программе "Про это", длительное время занимавшейся популяризацией гомосексуализма, лесбиянства, то есть опять-таки тех явлений, которые в России всегда рассматривались как ненормальность, порок, болезнь. В этой передаче как-то демонстрировался диалог девушки, хранящей верность ушедшему в армию юноше, и ее сверстницы, развязной, повидавшей множество сексуальных партнеров; нахрапистость, натиск и блудливая откровенность последней вызывали понимающее одобрение молодежной аудитории, собравшейся в студии. В данном случае воочию видны сдвиги от многовековых норм христианской и даже советской нравственности (не утратившей преемства традиций тысячелетней Руси – России).

Пока задумаемся лишь над этими, близкими всякому родителю, педагогу (а родителями и педагогами суждено стать и тем поколениям, которые в юности сочли за нормы жизни партнерство, наркоманию, блудословие) проявлениями норм, о которых с горечью праведника сказал поэт-иеромонах:

Поверженная срамословьем

Страна в отчаяньи лежит,

Никто отныне не блудит:

Все занимаются любовью. 57

Обыденным и, значит, нормальным, с точки зрения усредненного сознания, стало вытеснение высочайшего слова поэзии, христианской и романной литературы, которое часто писали коленопреклоненно с заглавной буквы – Любовь, заимствованным англоязычным механико-сексуальным словосочетанием "заниматься любовью". "Независимое" телевидение более всего озабочено независимостью юных от нравственных начал, от традиционной культуры. Все прежние нормы нравственности оказываются зыбкими, устаревшими, относительными, если даже не ложными. Само по себе упование на новизну претендует стать нормой.

Если в ссылках на нравственные нормы трудно быть убедительным, ибо всегда можно получить упрек в отсталости, непонимании молодежи и ее устремленности к модернизации, то лучше пока оставим эту тему и скажем о более очевидном.

При нынешних темпах автомобилизации России не придется ли уже в ближайшие годы сотрудникам дорожной службы, стоящим на перекрестках больших городов, надевать противогазы? Как это, кстати сказать, уже произошло кое-где в Японии. А там недалек день, когда и горожане примут для себя новую норму жизни – натянут на лица противогазы. Не такая уж это небылица, если нормой становится покупка питьевой воды, поскольку едва ли не во всех городах нельзя без риска для жизни пить из крана, не спасает даже очистка воды и ее кипячение.

Достаточно легко обнаружить изъяны житейского понимания нормы. В этнографической литературе описаны курьезы, когда африканцы, впервые увидев светлокожих европейцев, воспринимали их как больных, причем тому были веские мотивы: у африканцев встречаются альбиносы, и их жизнь под палящим солнцем мучительна, бесконечные ожоги кожи приводят к тяжким болям и трагическим последствиям. Ненормальными смотрелись европейцы для африканцев и с эстетической точки зрения, отклонения антропологического типа были столь очевидны, что воспринимались если не как уродство, то во всяком случае как некрасивость.

Далеко ли ушла наука от такого, явно ущербного истолкования нормы, нормального человека? Оказывается, совсем недалеко, причем даже те из наук, в которых норма и патология – из ключевых понятий, то есть медицина, правовая наука (юриспруденция), эстетика, этика, лингвистика.

Чаще всего под нормой в науках подразумевают среднестатистический вариант, нечто стандартное, типичное, наиболее распространенное. При таком подходе пациент часто слышит от врачей неутешительные, но внешне все объясняющие фразы: "Что же вы хотите? В вашем возрасте это нормально", "Вы живете в мегаполисе (промышленной зоне, или области повышенной радиоактивности) – для таких мест нормально умирать в пятьдесят, радуйтесь, что перевалили за этот рубеж". И подобных обоснований "нормальности" не счесть, все они тем не менее тяготеют к уже обрисованному в обыденном сознании восприятию нормы как чего-то наиболее часто встречающегося, то есть статистически преобладающего.

Еще в первой научной публикации я попытался прояснить существенное отличие норм и нормативов, поскольку в среднестатистической трактовке как раз скрыт норматив, который вовсе не обязательно соответствует реальной норме или совпадает с ней 58. Обоснование нетождественности норм и нормативов, ограниченности среднестатистического истолкования норм развернуто было в кандидатской диссертации "Философские аспекты проблемы нормы в эволюционной теории и медицине", а затем в объемной книге ⁵⁹ и, наконец, свидетельством признания нового подхода стала статья "Норма" в Большой медицинской энциклопедии (1981. т.17), которая была написана в соавторстве с В. П. Петленко, много публиковавшим в тот период о патологии.

Разумеется, никакая книга и даже энциклопедическая статья не могут разом повлиять на всех специалистов, сталкивающихся, в теории или практике, с понятием нормы, тем более, что эти публикации были адресованы читателям, следящим за медицинской литературой, в медицинской литературе и произошел некоторый сдвиг в трактовке нормы, в других же областях антропологически ориентированного знания продолжают, как и прежде, писать о норме как синониме типичного, стандартного, наиболее распространенного варианта.

Приходится констатировать, что среднестатистическое истолкование нормы остается основным ориентиром оценки событий, поступков, явлений для педагогов, врачей, юристов, социологов, языковедов, культурологов, то есть для тех, кто вынужден оперировать нормами нравственности, права, языка, культуры, телесного и духовного здоровья. Между тем столь естественное, некритическое отношение к понятию нормы, приемлемое в определенных ситуациях, порождает заблуждения и ошибки при столкновении со сложными, человечески значимыми проблемами.

Среднестатистическое определение нормы, по вполне понятным причинам, используется при обработке массовых явлений. Некоторые исследователи вообще полагают, что о реальной норме можно судить только при сопоставлении ряда явлений и нормой считают средний, наиболее распространенный тип. В нашей литературе уже звучали нигилистические оценки такого толкования нормы. Однако мы не склонны занимать такую позу по отношению к широко применяемым статистическим методам определения нормы в науке. Следует лишь установить действительное место и роль среднестатистической интерпретации нормы и, что не менее важно, объяснить те логические принципы, которые являются основой подобной интерпретации.

Норма, которая выявлена среднестатистически, выражает нечто общее в ряду изучаемых явлений, процессов. Следовательно, здесь мы имеем дело с одним из способов добывания общего знания. Если этот способ получения всеобщего являлся бы единственно возможным, то не существовало бы иных логических средств выявить всеобщие характеристики нормы. Таким образом, мы можем констатировать, что общие определения нередко связывают с отвлечением от индивидуального. В этом случае общее выражает нечто "предельно общее", "среднее", "тенденцию", общее понятие нормы в такой интерпретации не связывают с какими-либо конкретными свойствами определенного человека, так как в каждом человеке эти показатели варьируют в весьма широких, но все же определенных пределах минимума и максимума.

Определение понятия нормы, связанное с отвлечением от всех наличествующих индивидуальных выражений нормы в реальности,это выражение одного из логических способов определения всеобщего, известного в истории философии как локковско-кантовский путь выявления всеобщего. В локковско-кантовской интерпретации всеобщее понимается лишь как абстрактно-всеобщее, то есть как словесная абстракция, отвлекающаяся от всех конкретных вещей. С таким всеобщим имеет дело прежде всего эмпирическое обобщение. "Все лебеди белы" – в этом утверждении признак белизны есть выражение общего для всех лебедей. Но уже в этом примере, кстати, обнаруживается все коварство подобного определения общего. Известно, что были обнаружены не только белые, но и черные лебеди, и сразу обобщение стало ложным. Если бы подлинно всеобщие определения всегда опрокидывались новыми фактами, то цена науки и ее обобщений была бы весьма сомнительной. Об этом подробнее речь шла при характеристике типологического мышления в антропологии.

В целом статистические данные имеют громадное значение при определении нормы. Статистические показатели позволяют выявить многие параметры здоровья человека. Для человека составляются подробные таблицы, характеризующие величину кровяного давления, частоту пульса, уровень сахара в крови и многие другие. Среднестатистические таблицы учитывают некоторый регистр колебаний величин у здорового человека. Вместе с тем медицине и эмбриологии известны многочисленные случаи значительных отклонений отдельных индивидов по различным признакам от среднего типа и тем не менее являющихся полноценными, жизнеспособными. Описаны случаи обратного положения органов по отношению к серединной плоскости (например, сердце помещается с правой стороны, а печень – с левой), тем не менее никаких функциональных расстройств при этом не обнаруживается. В то же время известно, что при незначительном смещении сердца от обычного расположения иногда появляются тяжелые нарушения жизнедеятельности организма – это квалифицируется в медицине как патология. Значит, среднестатистические данные не являются достаточным критерием определения нормы и патологии.

Еще А. А. Богомолец отмечал, что "если канонизировать и абсолютизировать среднестатистический момент нормы, то пришлось бы признать, что для индусов "нормально" умирать от холеры и чумы в неизмеримо большем числе, чем англичанам, живущим в тех же самых местностях" 60.

Многие нормальные функции организма определяются индивидуальными возрастными и половыми особенностями. Патологическое для одного организма является нормой для другого (артериальное давление 100-90 мм рт. Ст – гипотония для многих, для некоторых же людей это норма; для человека, эпизодически занимающегося спортом, переутомление при некоторых перегрузках считается нормальным, переутомление при тех же перегрузках для тренированного спортсмена – ненормально).

Критерий статистической распространенности для характеристики нормы используется во всех науках при анализе массовых явлений. Это относится и к популяционной биологии, и к медицине, и к демографии, и к социологии. Особенно многочисленные данные о нормальном характере тех или иных общественных явлений появились в последние годы в связи с развитием конкретно-социологических исследований. В газетах и журнальных статьях нередко публикуют социологические данные, полученные при анкетном опросе довольно узкой группы людей, на основе которых делаются обобщения о "норме поведения", "норме отношения к чему-либо" и многие другие. Однако целый ряд социологов справедливо отмечают, что следует весьма критично и осторожно пользоваться этими статистическими показателями при объяснении нормы, поскольку конкретный анализ других групп и других отношений может приводить к иным И даже прямо противоположным результатам.

При исследовании, например, преступности, Дюркгейм еще столетие назад заключил: "Нет никакого другого феномена, который обладал бы столь бесспорно всеми признаками нормального явления, ибо преступность тесно связана с условиями жизни любого коллектива". Он постулировал нормальный характер преступности в любой социальной системе на той основе, что "общество без преступности невозможно" 61. В этом выводе достаточно очевидно обнаруживается, что распространенность какого-либо явления в системе не является достаточным основанием для признания его нормой.

Целесообразность и в то же время относительность определения нормы как средней величины подчеркивалась И. Кантом при объяснении "идеи нормы" в эстетике. Он писал: "Кто-то видел тысячу взрослых мужчин. Если он захочет судить об их нормальной величине, определяемой путем сравнения, то воображение (по моему мнению) накладывает огромное число образов (может быть, всю эту тысячу) друг на друга; и если мне будет позволено применить здесь аналогию с оптическим изображением, то в пространстве, где соединится большинство из них, и внутри тех очертаний, где часть наиболее густо покрашена, становится заметной средняя величина, которая и по высоте, и по ширине одинаково удалена от крайних границ самых больших и самых маленьких фигур. И это есть фигура красивого мужчины. Можно было бы то же самое получить механически, если измерить всю эту тысячу, сложить высоту всех, а также ширину (и толщину) самое по себе и сумму разделить на тысячу. Но воображение делает это путем динамического эффекта, который возникает из многократного схватывания таких фигур органами внутреннего чувства". Сознавая неадекватность образованной таким путем идеи нормы действительной идее эстетически прекрасного, И. Кант дополняет вычисленную "статистическим путем" "идею нормы" соотнесением ее с национально выработанными критериями красоты. "...Поэтому негр при этих эмпирических условиях необходимо должен иметь другую идею нормы красоты фигуры, чем белый, китаец – другую, чем европеец" 62. Такое уточнение приближает нас к исторически конкретному исследованию нормы, поскольку, по-видимому, помимо соотнесения с национальными признаками при определении "идеи нормы", В эстетике следует учитывать уровень культуры той группы, которая вырабатывает "идею нормы", возрастные особенности этой группы и целый ряд других моментов.

В биологии также часто пользуются среднестатистическим пониманием нормы. Для выявления "нормальной жизнедеятельности" популяций среднестатистический критерий оказывается весьма полезным. Однако и здесь статистические данные не всегда соответствуют объективной норме индивидуальных вариаций.

Согласно статистике, например, известно, что приблизительно на 100 обычных, то есть одноплодных человеческих родов, приходятся одни многоплодные роды; на основе этого делается вывод, что нормой для человека является одноплодие, а многоплодие – аномалия. Многоплодные роды, таким образом, ненормальны по критерию статистической распределенности. Для биологии и медицины такой критерий недостаточен, ибо многоплодные роды могут быть безвредными и для матери, и для плода, а поскольку потомству обеспечено нормальное развитие, то едва ли многоплодие в таком случае является аномалией.

Типологическое понимание нормы, основанное на изучении конституционных показателей, не удовлетворяет современную биологию и медицину. Поэтому теоретикам медицины импонирует позиция Р. Уильямса, отвергающего метафизическое истолкование нормы.

Объектом критики Уильямса стала общепринятая точка зрения в биологии, медицине, психиатрии, согласно которой человечество делится на две большие группы: 1) огромное большинство, обладающее признаками нормы (такими признаками должны обладать 95% особей популяции); 2) незначительное меньшинство, имеющее признаки, которые отклоняются от нормы.

На основе биохимических особенностей индивидов он пришел к выводу, что, поскольку всякий человек обладает огромным количеством варьирующих в своем выражении признаков, которые потенциально могут быть измерены, то "можно признать, что практически каждый человек представляет собой в том или ином отношении отклонение от нормы" 63. На этой основе он считает, что новорожденных нельзя делить на "нормальных" и "ненормальных"; все они в известном смысле "ненормальны", так как каждый из них имеет хотя бы некоторые "ненормальные" признаки.

Столь парадоксальное заключение созрело на почве прежнего, "общепринятого" понимания нормы как среднего показателя или совокупности средних показателей по ряду признаков. За норму Уильямс принимает средний рост, средний размер ноги, одинаковое количество волос на голове, умеренно выраженную тенденцию к отложению жира, среднюю половую активность и многое другое, то есть нормальный человек – это "стандартный человек". Естественно, что большинство реальных индивидов отклоняются по тем или иным признакам от этой канонизированной "нормы", ибо индивидуальная изменчивость не мажет быть втиснута в прокрустово ложе такого "нормального (стандартного) человека". Однако синтез традиционного представления о норме как обычном, среднем стандартном типе и осознание бесконечного индивидуального разнообразия реакций привел Уильямса к выводу об исчезновении нормы, о растворении ее в аномалиях (в патологии). Следовательно, исходное представление о норме как средней величине в столкновении с противоречивой природой изменчивости живого привело к крайне релятивистским построениям, к отрицанию в конечном счете нормы.

Недостаточно, а порой и глубоко ошибочно создавать шаблоны норм для различных структур и функций организма. Но коль скоро мы критически отнеслись к однобокому объяснению нормы, то тем самым мы еще не ликвидировали проблему нормы. Авторы, критикующие постулирование нормы в различных областях медицины, к сожалению, не пытаются уточнить или изменить сложившееся "уютное понятие о норме", а по сути, исходя из представления о том же самом шаблоне, считают, что всякий человек характеризуется тем или иным отклонением от нормы.

Итак, взгляд на норму как среднестатистическую величину имеет определенный смысл в чисто практических целях, как и всякие средние показатели вообще. Однако средние показатели часто слишком огрубляют многообразие существующих явлений, слишком приблизительно отражают реальные закономерности в той или иной системе. В реальной действительности норма включает в себя не только среднестатистическую величину, но и серию отклонений от этой величины в определенном диапазоне.

Ряд авторов утверждают, что норма – "гносеологическая фикция", практически не выражающая ничего определенного ⁶⁴. "Норма в медицине, – пишет А. Кнейкер, – есть фикция, не поддающаяся определению, норма есть произвольно рассматриваемая ценность, понятие или состояние, гносеологически хотя и мыслимое, но в практической жизни не выражающее ничего определенного" 65. В действительности, согласно аргументации этого ученого, нет нормы и патологии, нет здоровья и болезни, имеются только здоровые и больные индивиды. В проблеме нормы,как и в проблеме человеческих ценностей, особенно усложняется объективная природа этих понятий. Очень уж притягательной становится позиция субъективного выбора критериев оценки нормальности или ненормальности какого-либо объективного явления. Особенно трудно уйти от субъективизма в трактовке эстетических и нравственных норм. Вспыхивающий в народе (особенно среди той его части, которая обеспокоена натиском на телевидении, во всей информационной сфере, того, что столетиями отторгалось как безнравственность, как разрушение норм человеческого бытия) протест, попытка апеллировать к властям, наталкиваются на субъективизм нравственных и эстетических вкусов представителей властей, может быть и владеющих экономическими процессами в стране, но не ведающих духовной ответственности за судьбу народа. Иначе трудно понять, отчего отсутствует нравственная регламентация на телевидении, в средствах массовой информации. Уже более полутора десятков лет Россия живет по провозглашенному принципу: "Разрешено все, что не запрещено". При этом возможными запретами считаются только юридические. Как будто человеческая жизнь подчиняется лишь нормам права, юридическим нормам, а нравственные нормы можно отныне отбросить за ненадобностью! Отсюда и чудовищность дискуссии на заседании правительства, краешек которой показало телевидение в 2004 году, когда предложение министра культуры о сдерживании мутного потока телевизионных программ, которые поглощают дети и молодежь, были остановлены "безотбойным" аргументом главы экономического ведомства: "А если мне не нравится футбол, так тогда что же – запретить показывать футбол?!" Так нравственные и эстетические нормы сводятся к вкусовщине: вам нравятся народные песни и Хворостовский, а мне прикольная музыка. И все. Разговор как будто бы навсегда исчерпан. Может быть, он тем самым исчерпан для бездумного подростка, но для носителя власти вовсе не посторонними обязаны быть вопросы эстетического, нравственного, духовного воспитания, формирования вкусов, норм человеческого развития сегодня и в перспективе.

Нормы и в самом деле становятся не просто относительными, но неуловимыми. Весь психоанализ вырос из опыта клиники, ибо эмпирической основой теоретических обобщений Фрейда стала его психиатрическая практика. Между тем фрейдистская теория шагнула далеко за пределы психиатрии, ее смело экстраполировали и в социологию, и в педагогику, и в сексологию, и, конечно, в психологию личности, личности нормальной. Как утверждает М. Фуко, "лечебница призвана послужить образом великого всепроникающего единства общественной морали" 66. Релятивизм в понимании нормы и явился своеобразной реакцией на постулирование неизменной нормы.

Открытия в биохимии, генетике, молекулярной биологии, позволяющие говорить о "молекулярной патологию", побудили некоторых ученых сделать вывод об исчезновении нормы, об относительности всякого представления о норме.

Естественно, что с развитием биологической и медицинской науки меняются и наши представления о норме. Недавно мы ничего не знали об аномалиях хромосом – это, разумеется, не означало, что раньше (до открытия аномалий) такой организм был нормальным. Открытие новых возможных аномалий и индивидуальных отклонений от нормы не свидетельствует вовсе о крушении понятия нормы.

Существуют различные ступени познания нормы, обусловленные как потребностями практики, так и уровнем развития современных знаний о норме и аномалиях. Одну из ступеней познания выражает и среднестатистическое понимание норм.

Признание относительности среднестатистической характеристики нормы не означает того, что норма вообще относительна, условна. К сожалению, концепция условности нормы выразилась в формулировке этого важнейшего понятия медицины и в старом издании Большой медицинской энциклопедии (1961. Т. 21. С.138): "Норма в физиологии и медицине – условное обозначение равновесия организма человека, отдельных его органов и функций в условиях внешней среды".

Взгляд на норму как условное обозначение существующих явлений в своем крайнем выражении приводит к чисто формальному представлению о норме как о субъективном феномене.

Есть в проблеме нормы одна из граней, которая хотя бы отчасти может быть разрешена терминологически. В языке совсем не случайно существуют два слова – 'Норма и 'Норматив. Они близки, но совсем не тождественны. Более того, прояснение смысла такой нетождественности способно избавить многих специалистов от содержательных ошибок, в том числе от обрисованных уже соблазнов отказаться от понятия нормы в силу его расплывчатости, относительности, субъективности.

Нормирование предполагает целесообразную деятельность людей по выработке некоторых стандартов, образцов, предписаний. Спортивные нормативы, в частности, указывают на необходимые комплексы физических упражнений и результатов, соответствующих тому или иному спортивному разряду; техническое нормирование устанавливает максимальное, технически возможное количество операций (продукции), которые должен выполнить (выпустить) рабочий за единицу времени.

Нормативы обычно устанавливаются в расчете на среднего, "стандартного" человека.

Явление нормы вполне объективно (взаимодействие здоровья и болезни не зависит от познающего субъекта). Нормативы же, хотя они часто и основываются на знаниях объективной нормы, либо декретируются, либо устанавливаются договорным путем, но в том и другом случае нормативы зависят от уровня познания объективных норм. Известно, что реальное нормальное старение человека не совпадает с календарным возрастом, поэтому любая классификация старших возрастных групп, хотя и основывается на объективных данных, всегда в известной мере условна. Конференция геронтологов в 1963 году приняла следующую классификацию старших возрастных групп: лица в возрасте 60-74 лет – пожилые, 75-90 лет – старые и старше 90 – долгожители⁶⁷. Это норматив, точно так же, как нормативами являются понятия "душа населения", "человеко-день", которыми оперируют экономисты.

Норматив может быть весьма далек от истинных возможностей, потребностей людей, для которых он фиксирует некий шаблон, омертвляя индивидуальное разнообразие. Международный комитет по вопросам продовольствия и сельского хозяйства (ФАО) при ООН выработал, например, для определенных целей своеобразный норматив: "стандартного мужчину" 25 лет массой 65 кг, живущего в умеренном климате, с калорийной потребностью 3200 кал в день.

В нормативах нередко сознательно отвлекаются от существующего многообразия явлений и про изволь но устанавливают определенную схему, классификацию в целях регламентации чего-либо или для удобства. Поскольку содержательный смысл норм и нормативов усматривается в обычном словоупотреблении, то возникает иллюзия, что "норма" есть нечто в конечном счете субъективное.

Различные социальные нормы (моральные, религиозные, юридические, эстетические и пр.) безусловно имеют свою специфику, и поэтому вопрос об истинности и ложности норм при интерпретации их особенно сложен. Нам важно лишь выявить корни субъективистских тенденций при определении нормы. По-видимому, в социальных науках особое место занимает понимание нормы как предписания, однако проблему нормы нельзя отождествлять лишь с выработкой алгоритмов, поскольку алгоритм в конечном счете носит формальный характер.

Отождествление норм и нормативов приводит к запутыванию проблемы в тех науках, где смыкается изучение биологических и социальных норм. Раскроем книгу Х. Шельски ⁶⁸, в которой говорится об абсолютности сексуальных норм. В работе не проводится различий между нормами (Norm) и нормированием (Normirung). О нормах здесь говорится то как о естественных проявлениях человеческой природы, то как о социальных табу, устанавливаемых в тех или иных обществах, в те или иные исторические эпохи. По-видимому, есть что-то общее между объективными нормами, соответствующими биологической и социальной организации человека, и нормативами, регламентирующими сексуальное поведение человека в исторически определенном обществе. Но есть и существенное отличие между нормой и нормативом. Нормы объективны и раскрываются перед человеком в зависимости от уровня его знаний. Нормативы зачастую лишь в какой-то мере соответствуют объективным нормам, но в других случаях они могут быть навязаны обществу по тем или иным причинам (или мотивам).

Нечеткость определения понятий "норма" и "норматив" порождает дискуссии в разных областях знания. Отчасти именно эта причина явилась стержнем полемики Шельски и Кинси по поводу сексуальных норм. Кинси считает, что биологически естественное есть тем самым и в моральном отношении нормальное, что все формы сексуального процесса, которые до сих пор в общественном сознании считались как "извращения", как "ненормальные" и "неестественные", являются естественными и выражают лишь "многообразие нормального сексуального поведения".

Кинси оперирует почти исключительно сексуальными нормами, которые в общественном сознании считаются "неестественными" и "аномальными", но не представляют собой аномалий, болезненных проявлений с точки зрения медицины. К этому многообразию форм сексуальности Кинси относит различные раздражительные ситуации (например, мастурбацию), а также гомосексуализм и многое другое. Утверждение Кинси о том, что это многообразие не болезненно, а заложено в биологической природе человека, в размахе его изменчивости, отстаивается многими медико-биологическими исследователями. Кинси, таким образом, стремится максимально сблизить социальные нормативы и биологические нормы, биологически нормальное (естественное) признается и морально нормальным.

Сексуальная жизнь человека не является лишь биологическим процессом, она окрашена всей системой воспитания, культуры человека. Поэтому требование возврата современного человека к "естественному" сексуальному поведению столь же иллюзорно, как и призыв вернуться к неандертальскому способу существования во всех других областях. Для духовно развитой личности социальные нормы становятся ее собственными нормами.

Духовно богатый человек никогда не ведет себя чисто биологически даже при доступности сексуального объекта. Поэтому естественное для человека, который никогда не является лишь биологическим индивидом, не сводится к биологически естественному, оно оказывается всегда социально детерминированным.

В то же время критическое отношение к среднестатистическим оценкам феномена нормы породило неожиданные последствия, особенно в сексологии, теоретики которой с воодушевлением нашли для себя еще одно подтверждение "нормальности нетрадиционной сексуальной ориентацию". Выдвигаются аргументы следующего толка: гомосексуализм, лесбиянство, а уж тем более онанизм – физиологически безвредны, следовательно, нормальны, они свидетельствуют об индивидуальном многообразии проявлений нормы, не соответствующих усредненным стандартам, нормативам.

Не станем полемизировать с весьма шаткими доводами о физиологической безвредности нетрадиционной ориентации, если следствием ее становится неспособность к зачатию и рождению детей, искажение или атрофия физиологических реакций на противоположный пол, деформация внешности и психики. Понятно, что на поле физиологической трактовки норм продолжение спора возможно, но человеческие нормы, в том числе исследуемые сексологией, не могут быть отражены в зеркале одной физиологии. Излишни были бы чувства любви, радости и трагедии любви, мир поэзии, музыки, вдохновения, одухотворенности влюбленных, если бы тайны любви умещались в формулах сексуального партнерства, в плоском упрощении человеческих чувств:

Зачем любить, зачем страдать?

Коль все пути ведут в кровать?

Не лучше ль с этого начать?

Понятно, что игривая примитивизация чувств любви испаряется при пробуждении подлинных чувств влюбленности, а тем более любви, иначе у поэта рядом с процитированным стишком не было бы многотомника лирики.

Все, о чем рассуждают сексологи, вовсе не исчерпывается физиологическими и даже медицинскими оценками, хотя медицина, на своих высших этажах, стремится к постижению духовного здоровья, а не только телесного и психического; без врачевания души тщетно лечение многих болезней. Такое врачевание, как известно, всегда выходило, а в последнее время еще более выходит, за пределы собственно медицины: монахи, старцы по праву называли себя врачами, общеизвестна целительность молитвы и исповеди, оздоравливающее воздействие беседы больного с психологом, социальным педагогом, умудренным, нравственно здоровым человеком.

Сексология, как всякая наука, имеет границы своего предмета и своей компетенции, и если она начинает претендовать на селекцию нормальной и ненормальной культуры человеческих отношений, духовных норм, на оценку роли религиозного верования в жизни человека, то здесь уже бессильны ее эмпирические выводы о сдвигах в сексуальном поведении подрастающих поколений. Такие сдвиги были одним из симптомов гибели многих культур и оценку им не в состоянии дать сексолог, иначе излишни были бы усилия и философов, и педагогов, и психологов, и теоретиков культуры. Если таинство любви не исчерпала в своем постижении вся мировая литература, все мировое искусство, то нелепо предположить, что специалисты, рассуждающие об оргазме, мастурбации и импотенции, насколько бы они ни вооружены были статистикой, опытом клиник, психотерапевтов и штатных сексопатологов, могли бы постичь сокровенные тайны любви, сколько бы ни жонглировали новейшей терминологией гендерных отношений.

Наличное, современное состояние отношений мужчины и женщины (а в периоды духовно-нравственных кризисов, подобных нынешнему, расползшемуся по всем "цивилизованным" странам и приобщившимся к такой цивилизованности России и Украине – не только отношений мужчины и женщины, но и однополых отношений) не может означать движение общества и каждой личности к некоей более совершенной норме, чем те нормы, которые были выработаны долгим, трудным развитием национальных культур.

В любых науках, в которых анализируются при сущие объекту нормальное и аномальное состояния, а также констатируется в законодательной или иной форме некоторый уровень познания объективной нормы, – всюду в той или иной форме встает вопрос о соответствии норм и нормативов. Тенденции сосуществования норм и нормативов отмечаются, например, в эволюции литературного языка. Рассмотрение этого вопроса представляет определенный интерес для понимания норм и нормативов в философии культуры. Определенные нормативы литературного языка устанавливаются учреждениями и авторитетными лицами и предписываются обществу. Нормы же литературного языка не могут быть шаблонизированы, они подвижны. Тенденции сосуществования норм и нормативов литературного языка проявляются в том, что, с одной стороны, создаются нормативные справочники, с другой – обнаруживается сосуществование норм, в рамках которых порой трудно отчленить речевые ошибки от новообразований. Высказывается мнение, что определить норму литературного языка можно лишь в ретроспективе, когда отклонение от нормы превратится в новую норму языка ⁶⁹.

Нормы языка бурно эволюционируют. Нетрудно заметить при чтении классической литературы XIX века, что ныне было бы нарушением употреблять нормальные для прошлого века выражения типа "взойти в комнату", "нет сапогов", "вырезывать фигурку" или, скажем, барометр, термометр. Сейчас немногие языковеды отваживаются утверждать, что пушкинский литературный язык – незыблемый эталон современного литературного языка, обязательная для всех норма. Еще в 1930-х годах почиталось нормой употреблять слово "фильма" в женском роде или кинотеатр называть кинематографом. Ревнители сохранения языковых норм не однажды пытались остановить процесс изменения норм и попадали, с точки зрения потомков, в смешное положение языковых пуристов, охраняющих безнадежно устарелые речевые формы. Такие ученые, не сознающие объективных процессов языковой эволюции, могли и могут, вопреки закономерно совершающейся на глазах ломке норм, категорически утверждать: "поезда" вместо "поезды" ныне во всеобщем употреблении, но совершенно неправильно и неизвестно на каком основании можно употреблять форму "катера" вместо "катеры", "лагеря" вместо "лагери", "сто грамм" вместо "сто граммов". Эти рекомендации оказались и оказываются безнадежными, коль скоро не сознаются реальные причины эволюции языковых норм.

В языковой стихии оказывается особенно сложной взаимосвязь норм и нормативов, ибо язык в большей степени, чем иные структуры, подвержен сознательному вмешательству воли людей. Поэтому небезынтересно отметить основные причины изменения языковых норм, которые резюмированы в книге К. С. Горбачевича "Изменение норм русского литературного языка" (1971). Среди причин ведущей автор называет стремление к экономии форм, сокращению существующих языковых конструкций (например, электрический поезд – электропоезд – электричка, жилищно-эксплуатационная контора – ЖЭК, сто граммов – сто грамм, сохнул – сох). Причиной изменения языковых норм оказывается также распространенное уподобление одной формы языкового выражения другой, родственной по содержанию или форме (например, поражаться чем – поражаться чему: второе управление глаголом возникло по аналогии с управлением близких по содержанию глаголов изумляться, удивляться чему). Аналогия может вызывать как сдвиг языковой нормы, так и речевую ошибку (например, неправильное ударение: звала, рвала – кроется, вероятно, в аналогии с литературным ударением на корне звал, рвал, звали, рвали).

Анализ причин эволюции языковых норм свидетельствует о том, что сдвиг языковой структуры происходит, как правило, в сторону ее оптимальной организации, причем причинами изменения норм выступают как имманентные языку законы (внутренняя логика языка), так и внешние факторы (социальные условия).

Как правило, в отношении установления всяких норм нельзя пользоваться формально-логической альтернативой "или – или" (или это норма, или аномалия). Нормы весьма подвижны, и требуется глубокое исследование возможных флуктуаций, чтобы установить реальное противоречивое отношение нормы и патологии. Формула "или-или" легко применима лишь в действиях на основе нормативного справочника, менее всего основанных на творческом отношении к установлению нормы. Нередко как раз действия вопреки общепринятым установленным инструкциям приводят к удивительным результатам, порой даже к спасению жизни человека в безвыходной (с точки зрения нормативов) ситуации. Вспомним хотя бы остроумные зарисовки первых шагов думающего не по трафаретным схемам доктора в "Записках юного врача" М. Булгакова. Пожалуй, большинство операций начинающего сельского хирурга оканчивалось бы неудачей, если бы он прибегал лишь к спасительным учебникам и справочникам.

Понятно стремление отыскать универсальный ключ к сложным случаям, но такой ключ оказывается вне компетенции справочника. Герой рассказа М. А. Булгакова за 20 минут до операции пытается одолеть "Оперативное акушерство" Додерляйна. "Чтение принесло свои плоды: в человеке у меня все спуталось окончательно, и я мгновенно убедился, что я не понимаю ничего и прежде всего, какой, собственно, поворот я буду делать: комбинированный, прямой, непрямой!". Из этой трагикомической ситуации юный врач, как известно, выходит с успехом.

Безусловно, справочники вещь полезная и нужная, но в практике врача они непременно должны преломляться сквозь призму индивидуального подхода к исследованию и лечению больного.

Реальные нормы, с которыми имеет дело врач, не укладываются в рамки канонизированных нормативов. Аналогичная ситуация отмечается и в языкознании. Поэтому даже в такой подверженной общественному мнению сфере, как языковые нормы, в редких случаях удается законодательно утвердить новую норму и тем более невыполнимо произвольное изобретение норм. Сколько трудов приложили авангардисты, чтобы ввести в обиход новые словечки, сколько было предложено нововведений – все это оказалось сизифовым трудом: язык развивался иными средствами и путями.

В то же время писатели, менее всего претендующие на бурное реформаторство в области языка, но тонко и глубоко понимающие тенденции его развития, смогли внести свою лепту в обновление норм языка. Утверждают, например, что слово "стушеваться" впервые употребил Ф. М.Достоевский, и насколько же живо вписалось это слово в яркую ткань русского языка! А какое обновление норм литературного языка связано с именем А. С. Пушкина! Закономерности эволюции норм – одна из самых трудных проблем.

Во многих науках предпринимаются попытки выявить эти закономерности. Например, в лингвистике складывается особый раздел – ортология, в котором рассматриваются тенденции развития норм. Не менее важно оценивать перспективы существующих норм в технике. Современное развитие производства не может базироваться на фиксации существующего положения дел, поэтому закономерно появление новой науки об опережающей стандартизации.

Подводя итог изложенному, следует подчеркнуть, что понятия "норма" и "норматив" имеют далеко не идентичный смысл, хотя нередко и употребляются как синонимы. Необходимо, на наш взгляд, добиться в этом вопросе не только терминологической строгости, но и содержательной. Техника, разумеется, в несравненно большей степени, чем антропология, может полагаться на возможности и силу нормативов, человек неформализуем ни в своем телесном развитии, ни в интеллектуальном, ни в духовном.

Если нормой не может быть нечто типичное, среднестатистическое, стандартное, что часто и принимается за норму и в науке, и в практике, если неверным оказывается отождествление норм и нормативов, то существует ли вообще норма как реальное состояние и развитие человека, существует ли возможность избежать субъективизма в выявлении нормы, или удел антрополога, врача, всякого специалиста, пытающегося понять границы нормального и ненормального в человеке, – выдавать собственные ценностные предпочтения за критерии нормы?

Не следует искать спасительный ключик в однозначном определении нормы, никакое определение не избавит исследователя от вечных противоречий в поиске границ добра и зла, правды и лжи, духовности и бездуховности.

И все же есть направление поиска, которое дает возможность избавиться от тупиков стандартизации норм и, соответственно, от отказа признать объективность норм, исходя из их ускользающей неопределенности, относительности. Это направление определяется истолкованием нормы как оптимума телесного и духовного развития человека. Оптимальность любых процессов предполагает их наиболее возможную эффективность, слаженность, надежность; оптимальное состояние любой системы – это ее наилучшее состояние.

Оптимум – это не идеал; правда, близость между этими понятиями имеется и потому часто неудовлетворенность среднестатистическими нормативами побуждает принять за норму идеальное состояние системы, в том числе и человека. Идеал – это недостижимая норма или, если и достижимая, то в какой-то перспективе, норма же всегда связана с наличествующими состояниями, процессами, явлениями. Осуществленный идеал становится нормой, причем нормой как оптимумом. Шедевры искусства неповторимы, они становятся недосягаемым идеалом, и вместе с тем они существуют или существовали, они становятся идеалом и нормой для последователей, для почитателей. Античные скульптуры и архитектурные сооружения, лучшие иконы, многие художественные изделия становятся образцами для подражания, превращаются в норму, но вовсе не в тот норматив – прокрустово ложе, о котором шла речь, когда критически оценивались расхожие версии восприятия нормы, нормального человека как обычного, типичного, средне- посредственного.

Когда Уильямс, как биохимик, констатировал, что у любого новорожденного имеются непременно какие-то отклонения от принятой в науке "нормы", то есть норматива, то в такой констатации верным оказывался факт несовпадения биохимического многообразия индивидуальностей с нормативом, но отрицание на этой основе объективности нормального онтогенеза оказывалось ложным.

Если биохимик, молекулярный биолог обнаружил молекулярные, хромосомные явления, нарушающие оптимальное развитие организма, то тем самым он сделал шаг к постижению непознанного в оптимальном развитии человека и не отбросил норму, а расширил, углубил ее постижение.

Истолкование нормы как оптимума избавляет исследователя от нелепостей отвержения всех гениев, неординарных творческих личностей в качестве ненормальных. Разумеется, выявление оптимальности человеческого бытия – сложнейшая исследовательская задача, особенно в сфере высших проявлений творчества и духовности. В свое время издавался журнал "Гений и помешательство", в самом деле, масштаб личности не всегда оценивается современниками и немало исторических свидетельств тому, что гения принимали за ненормального. Гораздо проще справиться с разграничением нормы и уродств, нормы и патологии в анатомо-морфологических науках, в соматической медицине, но уровень душевной и духовной жизни человека порождает огромное число трудностей в неуловимости, подвижности границ нормы и патологии.

В биологии, особенно в теории эволюции, разработано учение об адаптивных нормах; И. И. Шмальгаузен описывал эволюционный процесс как смену адаптивных норм. Адаптивными нормами И. И. Шмальгаузен называл только ту часть общей нормы реакций генотипа, которая приспособлена к конкретным условиям существования, соответствующим оптимальной выживаемости в этих условиях. "Однако условия, которые в данную эпоху или в данной области встречаются лишь локально, могут в следующую эпоху распространиться на новые области или приобрести постоянное значение. Тогда прежняя второстепенная адаптивная норма может приобрести значение главной или даже единственной нормы" 70. Понятие адаптивной нормы отражает адаптированность, коадаптированность (соприспособленность частей) и конкурентоспособность живой системы.

Понятие адаптивной нормы лишь в некоторой степени применимо к жизнедеятельности человека, как и широко используемое в научной литературе понятие гомеостазиса (саморегуляция, при которой отклонение от нормы служит стимулом возвращения к норме). Человека нельзя было бы называть человеком, если бы он действовал лишь по законам адаптации. Человеческая активность, творчество преодолевают приспособительное поведение, хотя в той мере, в какой человек остается живым существом, он не может отменить адаптивные механизмы биологического существования в определенных биологических условиях .

Одной из ключевых проблем современной эволюционной теории является проблема механизмов включения мутаций (которые вредны для индивидуального развития, ибо мутация – это своего рода опечатка, ошибка в генетическом тексте) в эволюционный процесс, то есть в смену адаптивных норм. Может ли популяция воспользоваться этим аномальным материалом для своего адаптивного преобразования, или дефективный характер мутаций не позволяет признать их основой эволюции? Этот вопрос уже давно и остро дискутируется в генетической, эволюционно-биологической литературе.

Мутационная изменчивость – неотъемлемое качество живых систем. Какова же роль мутаций в смене адаптивных норм, в адаптациогенезе? Оказывается, только нарушения нормы позволяют системе эволюционировать. Сами по себе мутации, как всякие аномалии, – это не фактор эволюции, а фактор дезорганизации, но мутации способны стать основой, "сырьем" эволюции, ибо могут обеспечить возможности для выживания популяции в изменившихся условиях. Противоречие адаптивной нормы и ее нарушений (мутаций) может разрешаться трояко: мутации включаются в сложившуюся адаптивную норму, стабилизируя ее; мутации оказываются материалом для смены адаптивной нормы на качественно иную; наконец, мутации могут настолько дезорганизовать адаптивную норму, что приведут к разрушению (случаи вымирания популяций).

У человека не происходит крупномасштабной смены адаптивных норм, в равной степени не происходит и стабилизации сложившейся адаптивной нормы через элиминацию (устранение, гибель) всяких уклонений от этой нормы. Все изменения совершаются в пределах видовой или, по крайней мере, популяционной адаптивной нормы (о популяциях человека биологи пишут с достаточной степенью условности, ибо изолированных человеческих популяций практически в современном мире нет). В натуралистической антропологии осторожно пишут и о биологических проявлениях естественного отбора в популяциях человека, то есть о движущей и стабилизирующей формах отбора. Однако специалистам в области биологической эволюции ясно, что нельзя отрицать специфику естественного отбора в современном развитии человека и человечества.

Специфика отбора у человека состоит в том, что он совершается преимущественно под воздействием антропогенных факторов. Разумеется, существует и обычная элиминация нежизнеспособных, особенно в антенатальный период жизни; причины этой элиминации выяснены лишь частично. По данным современной генетики человека, не менее половины зачатий не заканчивается рождением ребенка, причем наибольшая летальность проявляется на стадии зиготы.

Мы не можем входить в детали разночтений по поводу определения естественного отбора: это тема специальных биологических и, по-видимому, философских исследований. Сошлемся поэтому на достаточно обоснованное и принятое определение: "Отбор – это процесс, определяющий вероятность достижения индивидами репродуктивного возраста и оставления потомства, в основе которого лежит суммарная жизнеспособность индивидов определенного генотипа на всех эмбриональных и постэмбриональных стадиях" 71 .

Проявление отбора у человека можно анализировать лишь на основе прочно установленного в теории эволюции факта о популяции как элементарном носителе эволюционного процесса. Отсюда следует, что адаптивность или инадаптивность какого-либо признака на организменном уровне – еще не свидетельство эволюционных сдвигов.

В настоящее время наука располагает достаточно надежным материалом о действии отбора у человека на устойчивость к болезням. Если судить об его действии не по последним десятилетиям жизни человечества, а обратиться хотя бы к последним столетиям, то обнаруживается, что не так далеки те времена, когда от заразных болезней умирала половина человечества. В. П. Эфроимсон подчеркивает, что, по мере того как человек объединялся во все более крупные сообщества, заразные болезни становились все более мощным и постоянным фактором отбора 72.

Действительно, если современная эволюционная теория признает популяционные волны (волны численности, волны жизни) одним из факторов микроэволюции, то, безусловно, массовые эпидемии не могли не повлиять на преобразование генетической структуры человеческих популяций. В литературе приводится немало данных, свидетельствующих о том, что народы, не подвергавшиеся в своем историческом развитии отбору на некоторые инфекции, столкнувшись с ней, вымирали почти полностью. Здесь, безусловно, сказывалось популяционное проявление действия болезни как фактора отбора. В исследованиях по генетике можно найти немало таких, которые подтверждают сделанный вывод. Так, аборигены Огненной Земли, выносливые и устойчивые ко многим болезням, столкнувшись с корью, подверглись массовому вымиранию (за два года погибло три четверти племени ямана).

Медицина все более вмешивается в ту область естественных биологических закономерностей, где ранее господствовали только законы отбора. Разумеется, тяжелые формы наследственных аномалий до сих пор в значительной степени элиминируются отбором. Но в связи с развитием медицины возникло такое противоречие, которое вызывает тревогу как у эволюционистов, так и у генетиков. Ученые усматривают проблему как раз в сохранении в человеческих популяциях одной формы отбора – поддерживающего, нормализующего. В связи с этим Т. Добжанский считает, что в настоящее время лечением наследственных заболеваний не затрагивается генотип; следствием такого лечения в лучшем случае оказываются определенные изменения среды, которые приводят лишь к некоторому облегчению состояния больного благодаря хирургической операции, ликвидирующей чисто внешние проявления наследственной болезни (инсулиновые инъекции при сахарном диабете, использование очков при близорукости и т. п.). Кроме того, успехи медицины способствуют закреплению в популяциях тех наследственных заболеваний, которые раньше элимипировались естественным отбором. До недавнего времени, например, при определенной форме рака глаза (ретинобластоме) естественный отбор устранял всех носителей этого заболевания. Однако хирургия, по выражению Добжанского, "сорвала планы" нормализующего отбора, и подобные больные после операции способны жить, воспроизводить потомство, однако половина такого потомства наследует ген этого тяжелого наследственного заболевания 73.

Конечно, вовсе не следует пессимистически смотреть на биологическое будущее человечества, прогнозируя превращение всей Земли в огромную клинику, но нельзя и недооценивать сложности и важности поставленных проблем. Сами собой они, разумеется, не могут быть решены: для этого нужны совместные усилия различных специалистов-эволюционистов, генетиков, медиков.

По-видимому, справедливо футурологическое предположение А. П. Авцына о том, что человечество никогда не утратит "патологической тени", размеры, контуры и проявления которой будут изменяться 74. Такова реальная диалектика сложного развития нормального и патологического в человеке.

Будущее медицины связано с устранением и профилактикой различного рода патологий и с развитием, как выражался Ф. Бэкон, нити жизни, то есть с попытками преодолеть границы сложившегося в эволюции видового возраста человека. Впрочем, возможности самого видового возраста далеко не изведаны и не исчерпаны. Тенденции оптимизации развития человека и, соответственно, возрастание удельного веса нормологических исследований прослеживаются в целом в истории человечества, но особенно явственно в последние десятилетия.

Целостное развитие человека, раскрывающее возможности его духовного совершенствования, будет связано с устранением аномалий, болезней, омрачающих жизнь людей.

 

 

Примечания

 

1 Рожанский И. Д. Развитие естествознания в эпоху античности. М., 1979. С.68.

2 Белозерский Ж. Медицина и шарлатанство. М., 1907. С.34.

3 Hirchel В. Compendium der Geschichte der Medizin von den Urzeiten auf die bis Legenwart. 2 Auflage. Wien, 1862; Ковнер С. История медицины. Киев, 1878, вып. 1; 1883, вып 2;; 1888, вып. 3.

4 Ковнер С. История медицины. Вып. 1. С. XXIX.

5 Глязер Г. О мышлении в медицине. М., 1969. С.201.

6 Там же.

7 см.: Кедров Б. М., Огурцов А. П. Марксистская концепция истории естествознания. XIX век. М., 1978.

8 См.: Рожанский И. Д. Развитие естествознания в эпоху античности; Волков Г. Н. У колыбели науки. М., 1971; Нейгенбауэр О. Точные науки в древности. М., 1968; Гайденко П. П. Эволюция понятия науки. М., 1980.

9 Интересными сводками о первобытной медицине остаются до сих пор работы: Скориченко О Г. Доисторическая медицина. СПб., 1896; Скориченко Г. Гигиена в доисторические времена. СПб., 1896.

10 Рамачарака. Хатха-иога. СПб., 1817. С.207.

11 Гегель Г-В.-Ф. Соч. 1932. T.IX, кн. 1. С.118.

12 Чижевский А. Л. Земное эхо солнечных бурь. М., 1973. С.47.

13 Абу Али Ибн Сина (Авиценна). Канон врачебной науки. Кн. 1. Ташкент, 1954. С.5.

14 Геродот. История в девяти книгах. Л., 1972. С.74.

15 цит. по: Ковпер с. История медицины. с. 3.

16 Гиппократ. Избр. книги. М., 1936.

17 Гегель Г.-В.-Ф. Лекции по истории философии. М., 1932. КН.1. С.248.

18 Гиппократ. Соч. Т.3. М.; Л., 1941. С.337.

19 Crensemann Н. Knidische Medizin. Teil 1. Bеrlin; New York, 1975.

20 см.: Ковнер С. Очерки истории медицины. Гиппократ. Киев, 1883. С.204.

21 Гиппократ. Избр. книги. М., 1936. С. 110.

22 Там же. С. 119.

23 Там же. С. 120.

24 см.: Friedliinder L. Vorlezungen iiber die Geschichte der Heilkunde. Leipzig, 1839. S.99-101.

25 Corpus Нippocraticum. Stuttgart; Leipzig, 1938. Бd 1. S.33f.

26 см. Ковнер С. Очерки истории медицины. С.203.

27 Глязер Г. О мышлении в медицине.

28 Там же. С. 16

29 Aвцын А. П. Введение в географическую патологию. М., 1972.

30 Wamke С. Die Geburt der wissenschaftlichen Medizin aus Weltanschauung der Antike. Wissenschaft und Weltanschauung in der Antike (von den Anfangen bis Aristoteles). Bеrlin, 1966. S.228.

31Ibid. S.263-264.

32 Гегель г.-В.-Ф. Лекции по истории философии. КН.2. С.184.

33 Платон. Тимей. Соч.: Б 3 т. М., 1972. Т. 3. С.456-458.

34 Глязер Г. О мышлении в медицине. С. 18.

35 Платон. Тимей. С.535.

36 Там же.

37 Сачков Ю. В. Проблема стиля мышления в естествознании // Философия и естествознание. М., 1974. С.75.

38 Гулыга А. В. О типологизации в искусстве // Философские науки. 1975. № 1.

39 цит. по: Jurgens Н., Vogel С. Bеitrаgе zur menshlichen Thpenkunde. Stuttgart, 1965. S. 1.

40 Ibid. S.2.

41 Локк Дж;. Избр. философск. произвед. В 2 т. Т. 1. М., 1960. С.413 (перевод цитаты уточнен И. С. Нарским в кн.: Западноевропейская философия XVIII века. М., 1973. С.59).

42 Zimmerman W. Die Auseinandersetzung mit den Ideen Darwins. Der "Darwinismus" als ideengechichliches Phanomen // Hundert Jahre Evolutionsforschung. Stuttgart, 1960. S.313.

43 Jurgens Н., Vogel С. Ор. cit. S.36.

44 Ibid. 8.111.

45 Бэр К. История развития животных. Т.1. М., 1950. С.362.

46 Bолков Г. Н. Гете и гегелевская диалектика. Доклады Х международного гегелевского конгресса (Москва 26-31 августа 1974 г.). Вып. II. М., 1974.

47 Гёте И. В. Избр. соч. по естествознанию. М., 1957. С.389.

48 Гегель Г. Работы разных лет. Т.2. М., 1971. С.389.

49 Гёте И. В. Избр. соч. по естествознанию. С.500.

50 Simpson G. G. Principles of animal taxonomy. New York, 1961.

51 Майр Э. Принципы зоологической систематики. М., 1971. С.17.

52 Там же. С.23-24.

53 Там же. С. 19.

54 Очерки по истории экологии. М., 1970.

55 Паавер К. Вопросы синтетического подхода в биоморфологии. Таллин, 1976.

56 Подробнее см.: Карпинская Р. С. Организация и эволюция живого и стиль мышления современного биолога // Организация и эволюция живого. Л., 1972.

57 Иеромонах Роман. Радоваться небу. Минск, 2004. С.28.

58 Корольков А. А. О понимании нормы в биологии и медицине // Философские проблемы современной биологии. М.; Л.: Наука, 1966. С.78-86.

59 Корольков А. А., Петленко В. П. Философские проблемы теории нормы в биологии и медицине. М.: Медицина, 1977.

60 Богомолец А. А. Избранные труды. Т. З. Киев, 1958.

61 Дюркгейм Э. Норма и патология // Социология преступности. М., 1966. С.39, 44.

62 Кант И. Критика способности суждения // Кант И. Соч. Т. 5. М., 1966. С. 238239.

63 Уильямс Р. Биохимическая индивидуальность. М., 1960. С.Н.

64 Kneucker А. Die philosophischen Grundlagen des Normalen in der Medizin // Schweiz. med. Wochenschrift, Бasеl, 1950, j. 80, 26, S.684; N' 27. S. 704-707.

65 Ibid. S.705.

66 Фуко М. История безумия в классическую эпоху. СПб., 1997. С.483.

67 Россет Э. Процесс старения населения. М., 1968.

68 Sehelsky Н. Soziologie der Sexualitat iiber die Bezihungen zwisehen Gesch1echt. Moral und Geselschaft. Rowoh1t, 1964.

69 Гор6ачевич К. С. Изменение норм русского литературного языка. Л., 1971.

70 Шмальгаузен. И. И. Факторы эволюции. Теория стабилизирующего отбора. М., 1968. С.309.

71 Яблоков А. В. Изучение естественного отбора в природе – одна из важнейших задач эволюционного исследования // Философские проблемы эволюционной теории (Материалы к симпозиуму). М., 1971. Ч.2. С.58.

72 Эфроимсон В. П. Введение в медицинскую генетику. М., 1968. C.181.

73 Dobzhansky Th. Маn and natural selection // Natural selection in human population. Michigan, 1971.

74 Aвцын А. П. Введение в географическую патологию. М., 1972. С.299.

 

 

Издание:

Корольков А. А. Духовная антропология. – СПб.: Изд-во СПбГУ, 2005, с. 53-101.

 

Первоначальный файл c сайта pokrov-forum.ru.

Текст в данном оформлении из Библиотеки христианской психологии и антропологии.

 

 

Последнее обновление файла: 15.05.2013.