Отец Максим — настоятель студенческого храма святой мученицы Татьяны при МГУ, кандидат богословия. Поздравляя своего батюшку с возведением в сан протоиерея, его духовные чада так писали в православной газете «Татьянин день»: «Мы очень рады, что Господь послал нам священника, который устраивает в храме приемные дни, знает по именам всех своих прихожан, пишет катехизаторские книги и проводит короткий отпуск с прихожанами в паломнических поездках; священника, к которому может прийти и спросить совета, исповедаться любой желающий». Эксклюзивное интервью с ним для нашего журнала подготовила старший преподаватель кафедры культурологии Иркутского педуниверситета Л. А. Ладик.

— Отец Максим, молодежь называют сегодня поколением Апокалипсиса. По крайней мере, так говорит о нем диакон Андрей Кураев. Как Вы сами определяете поколение молодых, исходя из своего пастырского опыта?

— Обо всей молодежи я не возьмусь говорить хотя бы потому, что одни живут в Москве, другие в Подольске, третьи — в Вологде. Мне ближе студенческая молодежь, о ней я и предлагаю поговорить. Студенческая среда очень отличается от той, которая была лет десять-пятнадцать назад. Что изменилось? Во-первых, я не скажу, что она стала хуже. Брюзжания (мол, люди пошли не те) надо избегать. Нынешние молодые стали в значительной мере честнее и искреннее. Хотя искренность — не добродетель сама по себе. Священное писание не называет ее в списке добродетелей. Это вещь такая — куда повернешь: когда она сочетается с любовью, то во благо, а можно и убить ею. У молодежи непосредственность самовыражения: хочу — говорю, стремлюсь — делаю, нравится — буду поступать так. В прежние десятилетия все это было приглушено общей атмосферой в стране, теперь же можно называть вещи такими, какие они есть. Можно говорить: тебе это нравится, но я считаю, что это ложь, неправда и грех. Ты можешь идти колоться наркотиками, но если ты хоть немножко осознаешь себя христианином, то этого не сделаешь.

Во-вторых, молодые стали более прагматичными. Студенты, скажем, отчетливее, чем раньше, представляют, ради чего идут в вузы. Хотя это и не всегда хорошо: прагматизм сужает человека, сам по себе отсекает области самораскрытия. А ведь надо непременно постигать всю широту мира Божия. Нельзя не знать, что было в России в XIV столетии, или какие иконы написаны преподобным Андреем Рублевым. Нельзя не знать, кто такой Чайковский, но редкие студенты могут перечислить его оперы.

— Как и какими средствами мы можем помочь укоренению молодежи в традиционной для России православной культуре, которая еще так далека от них, так непонятна им? Как показать им глубину нашей веры, красоту христианского благочестия?

— К сожалению, мы перекормили молодежь лобовым свидетельством о православии, и оно уже не «проходит». Наша ситуация становится похожей на западную, где священника воспринимают так: ну, мели, Емеля, говори, что тебе нужно говорить. Это идет от нашей неопытности, когда мы, рассуждая о православии, все раскладываем, как «дважды два — четыре». Что тебе нужно сделать, если хочешь быть православным? Отказаться от этого, этого, одеться в такую-то одежду, присутствовать на богослужениях, читать такие-то книжки, а тех не читать, и тогда все будет нормально. Без переходного периода, без того, чтобы человек дорос до наших слов. Дело не в том, чтобы кто-то перестал носить мини-юбку, а в том, чтобы это было сделано не принудительно, а когда девушка действительно поймет, что какая бы она ни была привлекательная, мини-юбка — это не то, что поможет ей потом быть хорошей женой.

Мне представляется значительно более продуктивным свидетельство через профессиональную область жизни молодежи. Вот он занимается словесностью, философию изучает — ведите с ним разговор о том, что такое было православие для русской литературы. Он занимается физикой? Говорите о философии мироздания, о том, что натуральному естествознанию необходима некоторая мировоззренческая база, чтобы уже потом конкретно прилагать к нему законы этого мировоззрения. И такого рода православный подход профессионально подготовленный преподаватель может найти во всякой области.

Еще важно, чтобы мы сами были уверены в том, что говорим. Обращаясь к биологам, не нужно разбивать дарвинизм аргументами, взятыми из двух брошюр, купленных в церковной лавке. Мы должны быть в этой области профессионалами, чтобы нас не ввели в полное недоумение двумя-тремя вопросами. Нужно иной раз иметь смелость сказать своей аудитории: «Я в этой области как христианин ничего вам сейчас сказать не могу, я здесь необразован. Постарайтесь поговорить с кем-нибудь, кто лучше меня знает этот вопрос».

Беда нынешней молодежи в том (и это явный успех заправителей умов последних десяти лет), что у нее сбиты нравственные ориентиры: извращение стало нормой, белое — черным, черное — белым. А ведь еще Сенека говорил, что страшны времена не те, когда много творится зла, а те, когда отсутствует различие между злом и добром. Думается, наш прямой долг в нынешней ситуации свидетельствовать об абсолютности нравственных ценностей, об их нерелятивистском значении, о том, что нельзя все строить на различии мнений (мол, истин много, у всякого — своя). Нужно говорить им, что мировоззрение не может строиться на десятках полуправд, что плюрализм в голове — это шизофрения в клиническом смысле этого слова.

— Что Вы можете сказать о проблеме отцов и детей? Она вечна, но в наше время педагоги, психологи, философы стали говорить о глобальном разрыве между поколениями родителей и детей, которые зачастую совершенно не понимают друг друга. Как это стало возможным в России с ее тысячелетними традициями почитания стариков и родителей? В чем причины этого глобального разрыва? С чего он начался?

— С чего началось, как раз понятно: с 1917-20-х годов. После разрушения православной государственности вся богоборческая политика была направлена против института семьи в исконном его понимании. Сначала напрямую — до конца 30-х годов, потом прикровенно, когда при видимой поддержке семьи женщину все больше занимали в производстве. Обязательные для всех массовые детские организации и детский коллективизм также сыграли здесь свою роль. Постепенно авторитет учителя «подавил» авторитет родителей, воспитательница садика видела ребенка больше, чем мать, и в итоге (не в первом поколении, но во втором, в третьем) семья стала трещать по швам.

Есть и еще одна причина. У первых довоенных и послевоенных поколений был некий запас прочности, шедший от того, что их отцы и матери еще что-то застали, в чем-то были воспитаны, с детства что-то отложилось в их памяти. У нынешних же (не только детей, но и у отцов) такого запаса уже нет, за исключением церковных семей, которые прошли через все испытания и сохранили веру. И сейчас все это вместе взятое вышло наружу. Так что, на мой взгляд, эта проблема возникла не в последний хронологический промежуток.

— Не кажется ли Вам, что сейчас у молодежи есть две России: на одном полюсе, как на одной планете, — патриотическое движение, стояние в Останкино и русские соборы, которые решают судьбы нации, а на другом полюсе — панковские тусовки?

— Да, но я не обозначал бы это как полюса «плюс-минус». Однажды я слышал разговор двух очень поздно возвращавшихся девушек, которые, судя по всему, весело провели время со своими сверстниками (не в дурном смысле). Поутру одной надо было регентовать в московском храме с восьми утра, а значит, вставать в шесть. Другая девушка тоже собиралась на церковную службу. Но обе они, как мы видим, ничуть не отказались от участия в молодежной вечеринке: А при стоянии в Останкино если бы все были воодушевлены стоянием за православную веру, какой был бы толк в этом! Увы, число пришедших туда действительно отстаивать святое православие едва ли до половины доходило. Сколько там было людей, пришедших лишь себя показать, а сколько пришло вообще с какими-то странными воззрениями!...

Мне кажется очень важным, чтобы иные, ревнующие о возрождении православия и России как православной страны, не смешивали свои ряды с теми, кто как бы тоже говорит о патриотизме, но имеет в виду нечто совсем другое. Собственно, потому-то пока у патриотов ничего особенного и не получается во внешнем строительстве, что ни одна из патриотических партий не имела в виду действительно идеал Святой Руси. У них — много амбиций, прямое смешение, что называется, с советским патриотизмом или просто с околокоммунистическими организациями, которые вроде бы видятся союзниками. Ну, а какие же они союзники! Что тут можно говорить?!

Так что не все находится на названных вами полюсах. То, что пришедшие в сознательный возраст в последние десять лет действительно от опыта жизни православных предков отделены — это факт. Но это бывало и раньше, и не должно приводить нас к каким-то катастрофическим мыслям. Это было в положительном смысле, когда крестился князь Владимир. Это было в катастрофическом смысле при Петре I и в том же смысле в 1917 году. Но церковь-то выстояла! Мы-то должны помнить об обетованиях, что врата ада ее не одолеют. И о том, чтобы нам во всей этой ситуации оказаться уж не самыми отвратительными, не самыми слабыми православными христианами. Чтобы в нас всегда была закваска, была соль, в которой другие могут осолиться. При Константине были такие христиане (а их было не более 10 % населения) — ядро того, что стало державой. При князе Владимире христиан на Руси было неизмеримо меньше, но они были такие, что становилось понятным: вот путь, по которому нужно идти. В конце концов, даже на памяти наших ближайших путеводителей они были такими, что Господь счел достойной нашу церковь испить ту чашу страданий, которую она испила, начиная с 20-х годов прошлого века. Ведь это на самом деле домостроительно, что Господь увидел, как когда-то при Нероне: есть такие христиане, которые это смогут понести. И они понесли.

— Но почему же наша молодежь ничего не знает о новомучениках? Не потому ли у молодых отсутствуют идеалы? Почему церковь молчит о своих героях?

— Это беда нашей церковной жизни. Мы действительно не знаем новомучеников, мы их мало любим и совсем о них не свидетельствуем. А это ведь удивительные свидетельства! Человек может отстраниться от древних житий, но вот они — вот документы из НКВД, прямые допросы наших архиереев, наших священников, мирян. Это издано, и мы должны об этом кстати и некстати говорить. Это то, что действительно может душу молодого человека перевернуть.

— Батюшка, назовите, пожалуйста, источники, из которых можно почерпнуть такой материал.

— Думаю, прежде всего, это книги иеромонаха Дамаскина (Орловского) — три тома о новомучениках российских. Это самое полное собрание того, что сегодня определенно известно о них.

— Как Вы думаете, почему для нашей молодежи таким обольстительным оказался мир черной мистики?

— Душа по природе — христианка, она тянется к большему, чем удовлетворение плотских страстей. Тяга к выходу за пределы видимого мира заложена в природу человека Творцом. Лукавый же пытается извратить ее, чтобы сделать этот выход таким, когда сразу и без усилий человек получает то, что нужно достигать потом и кровью, долгими годами труда. Это желание (все получить сразу и сразу же пользоваться «плодами») для внецерковного человека предельно соблазнительно. И здесь мы должны свидетельствовать об опасности такого незаконного проникновения в духовный мир, должны предупредить молодого человека: остановись, подумай, стоит ли лезть туда, где не знаешь, что тебя встретит и откуда можно и не выбраться.

— Не кажется ли Вам, что несколько поколений молодежи мы потеряли потому, что подчас не можем ответить на главные духовные вопросы, которые интересуют молодых людей? В чем смысл человеческой жизни? Что такое свобода и для чего она человеку дана? Ради чего человек должен себя ограничивать?

— Христианство, конечно, дает ответы, поэтому говорить о нескольких поколениях вряд ли можно. Дело в другом. Было время, когда этот ответ нельзя было возгласить, чтобы он был слышим. Путь к этому свидетельству, конечно же, есть, но он совсем не обязательно должен быть словесным.

Одна из наших бед — это то, что человек, заходящий в православный храм, очень часто ничего там не видит, кроме множества стоящих людей, часто незнакомых и не очень друг другу расположенных, склонных делать замечания. И уж подавно не слишком радующихся, что кто-то тут еще пришел и как-то не так себя ведет, мешается. Но мир православных верующих не должен походить на закрытое сообщество, самозамкнутое и не слишком приветливое. В храме нужно создавать атмосферу доброжелательности к новоприходящим. Это то, чем нас побивают сектанты. Где-то лицемерно, где-то нелицемерно, но дух внешнего доброжелательства, приязни и внимания к каждому случайно приходящему или приведенному там есть. И нам необходимо создать в приходах атмосферу невраждебности.

Мне припоминается поучительный рассказ митрополита Антония Сурожского. Служит он в Англии, в Успенском соборе в Лондоне. Понятно, что значительная часть его прихожан — люди, состоящие в смешанных браках, или англичане. И вот какой-то его прихожанке должны были передать посылку (сверток). Человек, которому это поручили, что-то перепутал и пришел в храм на час раньше, и ему пришлось ждать, пока закончится служба. К православию он никак раньше не тяготел, и вот вопреки своему раздражению из-за потерянного времени он почувствовал в своей душе присутствие чего-то такого, что прежде никогда не ощущал. Как человек честный он подошел после службы к митрополиту Антонию и сказал: «Знаете, я пока ждал, мне что-то такое показалось: Но я думаю, это пустое: дым, необычное пение, необычный язык: Я хочу успокоить свою душу. Можно я приду, когда здесь никого не будет? Я немножко посижу в храме, уйду, и все будет нормально». Владыка Антоний не стал его ни в чем убеждать, согласился пустить в храм. И он пришел. А потом еще раз, и еще раз: В конце концов, пройдя свой длинный путь, он стал православным христианином. Вот это — чтобы мы не мешали благодати Божьей быть ощущаемой в наших храмах, что может сделать каждый из нас. Этим мы больше всего приведем людей к нашей вере.

— Однажды в моей студенческой аудитории зашел спор о свободе человека. Был поставлен вопрос: самоубийство — это сила или слабость? И вот одна девушка сказала, что человек рождается и живет рабом: сначала он зависит от школы, потом от института, затем от семьи. Единственная возможность стать свободным, сказала она, — уйти из жизни: Вопрос о свободе — главный сейчас для молодежи. Как Вы сами отвечаете на него?

— Прежде всего, нужно развить у молодых понимание того, что декларируемая западным миром (секулярным гуманизмом) свобода есть фикция и обман. Сейчас это вполне можно свидетельствовать. Свобода в стаде отсутствует. Таким же образом она отсутствует в любом идеологически ориентированном сообществе — в реперах, рокерах, бритоголовых и прочих. Чуть не вписываешься в западную норму, тебя резко отсекают. Какая свобода?! О том, что отсутствует свобода самовыражения в средствах массовой информации, я думаю, легко нынче свидетельствовать. Причем не только в политической области, где это видно каждому человеку, но и в любой другой. В культуре, например, где все табуировано. В социальной области, скажем, на Западе, когда критика меньшинств (в том числе и сексуальных) является табуированной. Когда человек, просто выражающий свое несогласие (даже не уничижающее: говорит, что, с его точки зрения, вот это грех, извращение и не норма), лишается работы по факту такого заявления. Например, в Америке сказать подобное в высшем учебном заведении — значит лишиться работы или быть выгнанным из колледжа. Наш прихожанин учился в Америке в колледже, где трое студентов отрицательно отозвались о гомосексуалистах, и их «приговорили» к принудительным работам. Они должны были либо семь дней красить лавки, либо покинуть стены учебного заведения.

Такая свобода — фикция, обман, ее на самом деле нет. И дальше стоит вопрос: а какова же настоящая свобода, в чем она может состоять? В том, чтобы поступать, как хочется? Ну, это известно: тот, кому постоянно хочется выпить, становится пьяницей; тот, кому хочется «гулять» все время, становится клиентом венерологической клиники; тот, кому хочется пользоваться большим имуществом, садится, в конце концов, в тюрьму. Путь такого рода приложения своеволия известен. Значит, свобода и не в этом тоже. Свобода — это несвязанность внешним миром и обстоятельствами внешнего мира, которая дается в свободе от греха. Действительно свободен только святой. Он по отношению ни к кому и ничему рабом не является. В том и смысл слов святого Августина, который сказал, что боящийся Бога на самом деле ничего не боится. В этом смысле — имеющий свободу в Боге от всяких других несвобод полностью избавлен. И если ты свободы ищешь, ну вот она, есть — вплоть до того, что законы материальные уже не довлеют над человеком.

— А как бы Вы ответили на утверждение, что свобода — проклятие для человека, что Бог наказал человека свободой. Мне приходилось это слышать уже не раз.

— Давайте рассуждать вместе: перед кем, перед чем и ради чего нам дана свобода? В наказание? С этим можно отчасти согласиться: в нынешнем виде для таких, какие мы есть, свобода может оказаться наказанием. Это от нас зависит, это как любовь Божия: для одного она — огонь согревающий, а для другого — попаляющий, в зависимости о того, как человек относится к самому Богу. Или пример попроще: когда мы рядом с очень достойным человеком, нам с одной стороны хорошо, а с другой — трудно, и так хочется убежать в кусты (как Адам от Бога сбежал) и там спрятаться. Когда трудно рядом с ним жить, свобода становится тяжелой штукой, а для кого-то и проклятием.

— Нередко молодому человеку мало ходить в храм, ему нужно еще и православное дело. А ведь часто случается так, что приходы не могут его дать, и молодые уходят из церкви. Что Вы думаете об этой проблеме?

— Даже до того, как работать, необходимо общаться. На приходе нужно создать возможность общения вне богослужений. Будет общение, найдутся и формы приложения активности, которые бесконечно индивидуальны для каждого прихода. Нужно, чтобы батюшка находил возможность говорить с людьми и встречаться неформально — за чашкой чая. Скажем, в приходском помещении фильм показать: вот — архиерей приезжал, вот — Крещение было, а это — венчание. Вопросы после этого возникнут, люди будут говорить, и сами найдут дело. Хорошо, конечно, и кусты сажать, и дорожку кирпичом выкладывать, но, может, даже не с этого надо начать. Вот бабушки на приходе — что мы для них можем сделать? А дальше зависит от прихода. Если есть возможность — выпускать газету, она молодых людей вокруг себя соберет. Где-то можно участвовать в ремонте собственного храма, в восстановлении других храмов. Ну, просто мусор выносить. Можно проводить также тематические встречи: мы сегодня поговорим о том-то. Очень сближают, объединяют приход паломнические поездки. Причем я видел, что они играют большую миссионерскую роль. Человек может отказаться в храм пойти, но вот если ему сказать, что мы туда-то поедем, то он согласится, если делать это ненавязчиво. Посмотрели, помолились, приложились к мощам, кто уже готов. После этого вместе с батюшкой сели на природе, поговорили, чаю выпили. Вот он священник, вот он рядом сидит, не все он только в фелони да с крестом — это очень всех соединяет. Из этого все естественно потом рождается. Если не носилки, то лопату, тряпку дайте молодым, хотя бы протереть подоконники. И пришедшие все это с радостью делают, они и иконы полюбят, первый раз увидят их не из толпы, и будут иначе к ним относиться. Так что делайте одно, второе, третье.

— Батюшка, а у Вас в храме какие традиции?

— Традиции есть. Установлены дни на неделе для бесед. Это обязательно нужно делать. Мы ездим в паломнические поездки и ходим по Москве. А у вас можно ходить хотя бы до Байкала, служить там молебны. Краткий, с водосвятием или просто «Об умножении любви», чтобы на приходе больше любили друг друга (есть такой дивный чин в требнике). И после этого костер разжечь, сесть, поговорить. Может, ребята рыбы поймают. Это даст то общение, которого нет на молодежных тусовках.

Еще мы издаем газету. Вокруг нее, как вокруг реального дела, собираются люди. Некоторые через нее входят в церковную ограду.

Издание:

Козлов Максим прот. Свободен только святой // Русская сила. (Иркутск). 2002, 4 июля.

Первоначальный файл с сайта st-tatiana.ru.

Текст в данном оформлении из Библиотеки христианской психологии и антропологии.

Последнее обновление файла: 10.03.2012.