Во-первых, важно подчеркнуть, что фильм Мела Гибсона – это такого рода область рассуждения, где разномыслие между своими, по апостолу Павлу, естественны и где нет никакой нужды стремиться к выработке единой точки зрения, генеральной линии. По-моему, всем нам очень важно это понимать и принимать. Мне, как человеку, согласившемуся с этим фильмом, принявшему его, понятно, что в ограде церковной есть немало людей, которые не примут и которым не близко и не нужно это. И это естественно. Но хотелось бы также, чтобы те, кто не согласился с этим фильмом и лично для себя его отверг, со своей стороны не стали считать тех, кому он понравился, каким-то образом стоящими на неправославных позициях или декларирующими нецерковные взгляды.

Во-вторых, если говорить о критике фильма, то это как люди внецерковных и леволиберальных воззрений, так и представители некоторых конфессий (то есть иудеи и в какой-то степени мусульмане). Тут я не могу не сказать о том, что, на мой взгляд, вновь весть о распятом Христе оказалось для иудеев соблазном, а для эллинов безумием. Для иудеев и иудействующих (в том смысле, чтобы не признавать единую богооткровенную истинную религию, а стоять на политкорректной точке зрения об относительности всех истин и всех религий), ясно выраженная в фильме вера христиан в то, что Христос есть Спаситель мира, Тот, на Ком исполнились ветхозаветные пророчества и Тот, на кресте Которого сошелся центр человеческой истории, – для иудействующе-либеральных эта мысль неприемлема. Для иудеев, потому что они две тысячи лет живут непринятием того, что Иисус из Назарета есть Христос, а для либералов любых мастей – потому что утверждение абсолютной истинности чего бы то ни было, в особенности религиозной истинности, для них неприемлемо по самой природе их мировоззрения. Так что в этом смысле фильм не мог не вызвать раздражения у такого рода кругов.

Если говорить о людях, находящихся внутри церковной ограды, я уже встречался с критикой. Буквально на днях увидел книгу, выпущенную неким Марухиным, под названием «Что стоит за фильмом «Страсти Христовы» Мела Гибсона?". Там утверждается, что фильм некоторым образом приравнивается по уровню к чему-то священно-сакральному – к иконе, богослужению… И потом, естественно, подвергается критике как не удовлетворяющий этому критерию. Но тут нужно отчетливо понять, что, конечно же, кинематографическое произведение не претендует и не может претендовать на то, чтобы занять роль сакрального. Но ведь мы понимаем дистанцию между иконой и картиной на религиозный сюжет: икона есть образ, возводящий к первообразу, а картина – тоже в некотором смысле, но значительно более отдаленном. В конце концов, есть разница даже между иконой и фреской в православном понимании последней. Можно ли сделать вывод, когда говоришь о Туринской Плащанице и иконе Положения во гроб, о «Пиете» Микеланжело и «Снятии со Креста» Сурбара, что последние есть нечто неприемлемое для христианина, от чего мы должны оттолкнуться? Нет, конечно, это просто иной уровень подхода к Крестной тайне, к изображению центрального момента человеческой истории.

Поэтому я бы поместил «Страсти Христовы» Мела Гибсона в этом ценностном ряду рядом с произведениями западноевропейской живописи, скульптуры, соответствующими литературными переложениями Евангельского текста, которые не являются незнакомыми церковной традиции. Я хочу напомнить, что и в церковной традиции Православия, даже у нас на Востоке, до XVII века были литургико-драматические действа как «шествие на осляте» в Вербное воскресенье или, накануне Рождества Христова в неделю Святых праотец, «Пещное действо», где вспоминаются отроки в пещи. Тем более это было в Западной Европе в традиции католической церкви, к которой и принадлежит Гибсон. Если мы обратимся к текстам Страстной седмицы, они есть расширение очень краткого евангельского повествования. Антифоны Великого Пятка говорят о страданиях Христовых больше, чем Евангелие. Скажем ли мы, что из-за этого они искажают смысл евангельского текста? Еще один пример. В этом году Благовещение пришлось на Страстную неделю. Канон праздника Благовещения состоит из диалога Пресвятой Богородицы и архангела Гавриила. В Евангелии он сводится к двум-трем фразам. А здесь он представляет из себя 8 из 10 песен Канона. Скажем ли мы, что это искажение Евангельской истины? Нет, конечно. Безусловно, любой стоящий на богослужении знает, что именно так эти слова не произносились. Но знает и то, что они написаны церковным гимнографом в духе евангельского повествования. Я думаю, что исходя из этих критериев мы и должны оценивать фильм Гибсона.

Я шел на показ с очень большим предубеждением, исходя из прежних неудачных или кощунственных попыток от Пазолини до Скорцезе или от литературных опусов в духе Булгакова или Толстого до Айтматова включительно. Поэтому опасения были очень велики. До этого я видел «Евангелие от Матфея» Пазолини, где, например, поют революционные песни и явно присутствует «Мой взгляд на Евангельский текст». А «Иисус из Назарета» – просто сладкая баптистская водичка, которая за счет заглаженности никак не является передачей событий Священного Писания.

Но как раз в этом смысле фильм мои опасения развеял, потому что взгляда «Я и Евангелие» решительно нет. Есть стремление приблизиться к буквальной церковной трактовке. Да, конечно, Гибсон – католик. И в его фильме есть специфически-католическое. Но значительно больше там общехристианского, того, что восходит собственно к священному тексту, а не отражению специфически католических воззрений (ворон, выклевывающий глаза неблагоразумному разбойнику; вытирание платами крови Христовой на ступенях и еще несколько западных преданий, не имеющих общецерковной укорененности). Расширение текста, связанное с Пилатом, показалось мне очень корректным. Мы знаем, что жена Пилата по церковному преданию (в фильме она зовется Клавдией, а у нас – Проклой или Прокулой) стала впоследствии христианской мученицей. Поэтому то, как подано это расширение линии Пилата, у меня не вызвало никакого отторжения.

Особо стоит сказать о фигуре лукавого. Понятно, что изобразительный жанр требовал некоторым образом обозначить врага рода человеческого. Ибо понятно, что центральный момент человеческой истории не мог оставаться – мы это знаем по Священному писанию – вне поля зрения клеветника и человеконенавистника искони. В этом смысле мне кажется, что вид лукавого так, как он представлен в фильме, то есть мужеженщиной, андрогином, вполне отвратителен. Вспомним слова преподобного Серафима Саровского о бесах, что они гнусны видом и, наконец, слова Достоевского об аде, что это не что-то великолепно-страшное, а баня с тараканами, но только в вечности. Это ближе к нашей традиции, чем Воландовско-Мефистофелевская романтизация зла, сатаны. Так вот, никакой романтизации с приданием ему демонической красивости в фильме нет. Это очень важно. Другое дело, что многие зрители, не знакомые с Евангельским текстом, не сразу поняли, что это за существо. Для человека понимающего такого рода решение достаточно глубоко.

Мне показалось достаточно удачным, как была решена сцена с самоубийством Иуды. Ясно, что и здесь требовалось нахождение некоего художественного образа. Представление пути Иуды к самоубийству через окружение его неистовыми в своей злобе детьми-помыслами мне представляется большой религиозно-художественной удачей Гибсона – учитывая, как это можно было бы изобразить в динамике кинематографического жанра.

То, что так много показано именно телесного страдания Христа-Спасителя (это тоже вызывает у многих недоумение и неприятие), мне, напротив, представилось очень позитивно-важным. Ведь для нас, православных христиан, по крайней мере для большей части, в силу столь великой красоты нашего богослужения, иконы, песнопений, события, которые мы переживаем каждый год на Страстной седмице, могут этой красотой иной раз слишком покрываться. Красота богослужения для кого-то может и заслонять те реалии, которые она призвана изобразить. Вот что Сын Божий ради нас претерпел. Вот что такое терновый венец. Вот что такое римские воины, о которых сказано, что они ругались, то есть издевались над Ним. Вот что такое отвратительная солдатня, во власть которой отдан беззащитный Человек. В любом случае, лишних эпизодов страданий Христа в сюжет не вставлено, дополнительных усугублений, о которых не сказано в Евангелии, в фильме нет.

И прочие кратко обозначенные в Евангелии события последних часов земной жизни Спасителя, я думаю, тоже стали для многих из нас реальнее воспринимаемыми, может быть, глубже пережитыми. С другой стороны, на мой взгляд, очень важно, что Гибсон не ушел в совершенно тупиковую и ложную попытку показать духовные страдания Христа. Видимо, самая неудачная сцена – это как раз моление в Гефсиманском саду, где есть подобная тенденция. Когда фильм с этого начался, я подумал: «Неужели все так и будет?". Но как раз от этой линии Гибсон ушел. Показано то, что можно показать: страдания плоти Христа. Никакой актер не мог бы и не имел права выражать, что стоит за словами Сына Божия: «Боже Мой, Боже Мой, зачем Ты Меня оставил?". Это принципиально неизобразимо. И как раз то, что здесь соблюдена необходимая дистанция, на мой взгляд, очень деликатно и внутренне глубоко правильно.

Равно мне показалось очень удачной находкой то, что фильм идет на аутентичных языках – арамейском и латыни. Не в том смысле, что мы слышим речь, на которой говорили Спаситель, апостолы, Пилат и прочие участники последних событий земной жизни Христа. А в том смысле, что мы слышим текст, заведомо не воспринимаемый для слуха 99,9 % зрителей, и обращение к субтитрам дает дистанцированность между актером, нечто изображающим, и текстом Священного Писания, который доносит до нас повествование о происходившем. И этот разрыв, мне кажется, имеет на ином уровне внутренние параллели со средневековым театром, где была маска и всегда обозначалась дистанция между актером и тем, кого он должен явить и кто изображался этой маской. Так что это мне видится удачным.

Больше всего сомнений вызвали флеш-бэки, возвраты в прошлое, где иной раз появлялись какие-то личностные моменты, субъективно-специфические и отсутствующие в Священном Писании. Спаситель, мастерящий стол; домашняя сценка: Отрок бежит и переживания Пресвятой Богородицы по этому поводу. В конце концов можно было взять известный евангельский сюжет, как Христос остался в Иерусалиме. Родители ходили искали Его, а Он был в храме. Или вернуться к событиям Рождества Христова, к другим более аутентичным ссылкам. Но общей картины фильма, мне кажется, это не нарушает.

Конечно, очень важно было закончить фильм Воскресением – это несомненно. То, что Воскресение показано с такой мерой деликатности, какая есть, мне видится тоже одной из удач фильма. Прикосновение к этой тайне было только в течение нескольких секунд и с заметной условностью. Поднимающийся Человек, расправляющиеся раны на плоти – и всё. Я думаю, это куда лучше, чем компьютерная графика с потоками света и изменением естества.

Известно, что после просмотра этого фильма люди пришли признаваться в своих в преступлениях. Даже если бы один преступник покаялся, это бы уже соответствовало Евангелию, задача фильма была бы выполнена. Но есть еще другое. Для многих миллионов зрителей вновь Евангельские события, самые основы христианства оказались в центре внимания – пусть интеллектуального, душевного, но тем не менее. То, от чего мир как раз пытается людей оторвать: живи иными интересами и переживаниями, не думай об этом – оказалось вновь актуально поставлено перед душой, перед сердцем человека. И мы, зная, что душа человеческая христианка, не должны об этом забывать. Многие люди, у которых в силу бесконечной секуляризации современного общества живая связь со Христом до сего момента была в зачаточном состоянии, я думаю, оказались к ней ближе, посмотрев фильм Гибсона. Уже в этом его очень большая ценность.

Если говорить о воплощении образа Христа на экране, мы не должны предъявлять Гибсону требований, которые мы могли бы с полным правом предъявить православному человеку. Он вырос в современной западной ситуации, в католической традиции, где несколько иное отношение к этой проблематике. Но если поставить вопрос принципиально, то мне кажется, по системе Станиславского, конечно, нельзя играть любое лицо, относящееся к Священной истории, пытаться вжиться в образ и, что называется, самоотождествиться. Но мне представляется, что определенного рода дистанцирование между актером и Тем, Кого он изображает, все ж таки в фильме есть. Джеймс Кэвизел, выбранный обозначать Христа через киноизображение, с одной стороны, имеет вид достаточно иконографический и узнаваемый, а с другой – достаточно личностно стертый и невыразительный. Мне кажется, если смыть грим, никто его не узнает в последующих ролях. Если поставить его сейчас перед нашими глазами, постараться вспомнить, какие у него черты лица, актерская игра и прочее – пожалуй, неделю спустя мы это ясно и не вспомним. То есть опасности отождествления лица актера с ликом Христа, пожалуй, для большинства зрителей нет.

То же можно, наверное, сказать об игре Майи Моргенштерн по отношению к образу Пресвятой Богородицы. Да, конечно, это попытка передачи западной традиции. Сцена Распятия – это практически «Пиета» Микеланжело, если перевести ее в скульптурный ряд. То, можно сказать, каменение, которое являет Дева Мария, а не эмоциональная передача скорби – это скорее уход в скульптурную статику, нежели в человеческие эмоции. Применительно к сложнейшей задаче, которая стояла перед Майей Моргенштерн, здесь скорее кинематографическая удача, чем поражение.

Конечно, сохраняется принципиальная спорность показа или не показа священных лиц. Мы знаем, что наш дореволюционный театр этого не предполагал. Но если сам этот спор чуть-чуть отодвинуть, оставить за скобками, имея ввиду, что как таковой фильм есть, и сравнивать его не с некой идеальной сверхзадачей по отношению к церковному обществу (а сейчас общество не церковное, а секуляризованное), а скорее с тем, что мы имеем в современном кинематографе, то, конечно, этот тот подход, который (понятное дело, со всеми оговорками) следует считать приемлемым.

Если говорить о фильмах на новозаветную тематику, то фильм Гибсона – лучший. Но на самом деле лучший фильм о христианстве не обязательно должен говорить о Священном Писании. Для меня это, например, «Несколько дней из жизни Обломова» Никиты Михалкова. Он говорит о Православии, о душе христианина (которая при всех своих немощах воспитана в ограде церковной) больше, чем многие другие. В нем есть ощущение православной традиции. А из книг это «Лето Господне» Шмелева, которая пронизана духом христианства.

Из того, что я читал в русской литературе, мне представляется лучшим для экранизации евангельских событий, наиболее глубоким, принципиально правильным подход, который есть в драме КР (Константина Романова) «Царь Иудейский». Там события Страстной седмицы воспроизвели через рассказ жителей Иерусалима. Они, общаясь друг с другом, сопереживают, участвуют в том, о чем говорит Евангелие. Мне кажется, такого рода мера отстранения была бы наиболее церковно корректной при адекватном художественном раскрытии. В этом смысле такого рода фильм или театральная постановка была бы более соответствующей православию, чем фильм Мела Гибсона. Но хочется сказать тем, кто его сейчас жестко критикует: поставьте такой фильм или хотя бы того же «Царя Иудейского». А пока приходится сравнить с пустым местом. Мы же должны отталкиваться от реальной западной традиции, по отношению к которой этот фильм – просто чудо. Даже само то, что Мел Гибсон сумел его снять.

Первоначальный файл с сайта st-tatiana.ru.

Текст в данном оформлении из Библиотеки христианской психологии и антропологии.

Последнее обновление файла: 10.03.2012.