Как в Боге почитают и движутся все вещи, а в Религии все идеи, для Наук, искусств и для жизни направительные, так точно и все прочие духовные, высшие ощущения – умственного, нравственного и эстетического рода теряются в перечневом ощущении – набожном или религиозном.

Человек, сообщенною уже ему природою поставлен в отношении к Богу, которого он, не понимая, может, по крайней мере, проразумевать: для того Религия, по первоначальному устройству его существа сделана ему не только возможною, но и необходимою.

Есть Божественное в нас, – высшая натура, которая предчувствует свое происхождение и указывает на совершенного Творца, – натура, которая воспаряя к высочайшей, старается вступить в тесные связи с нею; есть и над нами божественная жизнь, открывающаяся в отблеске своей славы – в мироздании. Где человек, в чувстве решительной зависимости ограниченного своего быта от властей небесных смиряется пред грозным могуществом, которое подавляет его силы и заслуги, в чувстве же самосознающей свободы и по сообщенной ему мысли о Творце с дерзновением любви и почтения возносится к созерцанию нравственных Его совершенств, благоговеет пред святым величием, спокойно предает себя вождениям верховного Разума и премудрого Промыслителя, умиляется пред Подателем благ, – где в чине вещей и в ходе Истории признает откровенную Его волю, признает перст, направляющий все к спасительным целям, где принимает сердцем соприкосновенные учения, вразумляющие его в высших отношениях его жизни, и где, наконец, привыкает сосредоточивать и мысли свои и чувствования и желания в идее Вечного; там встречаем мы направление души к Богу, – встречаем истинную Религию, которой не было бы, если бы человек являл собою существо самобытное или зависел только сам от себя. Сие направление с одной стороны определяется свободою человека, возвышающегося над земным, над тленным и влияния горних сил с сознанием приемлющего, с другой зависит от самого Бога, который благоволил проявить или сообщить себя нам в небесных дарах разума, совести и свободы: ибо идея Божества, как высочайшая, крайняя в познании не может быть выведена ни из какой другой; она дело откровения, хотя и навевается отовсюду.

Религиозное чувство во всех формах благодатной зависимости, при всем разнообразии догматов и обрядов богопоклонения западает в сердце столь глубоко, что не может быть искоренено ни мечем, ни огнем; оно имеет сильнейшее влияние на образ мыслей, увлекая оный к первоначальным идеям, имеет сильнейшее влияние на поступки, смягчая любовью к общей или божественной воле строптивость эгоизма, укрощая зверские порывы страстей и укрепляя слабых духом в дивных подвигах самоотвержения – имеет сильнейшее влияние на самые искусства, вдыхая в Певцов возвышеннейшие Гимны и созидая лики херувимские.

Благочестивые помыслы, оживляемые то домашнею уже нравственностью, то детским доверием к положительному учению предков, то рассматриванием стройного течения природы и истории, то внимательностью к тайному гласу совести, подвержены многочисленным опасностям и искушениям;

а) Они страдают от преступной суеты житейской, которая, увлекая человека к естественному – всепожирающему – плотоугодию, не дозволяет воспарять мыслию к сверхчувственным идеалам и принимать оные сердцем;

b) Они действуют недостаточно, односторонним образом там, где овладевает ими какое-либо определенное направление души, напр. либо преобладающий ум кичливого Софиста думает совершенно понять то существо, которое любит оставаться неразгаданным, непостижимым, либо преобладающая благонамеренная воля в слепоте своей отвергает вразумления и глумится над основательным, отчетливым знанием, либо преобладающие внутренние чувствования потопляют сердце в океане божественной жизни;

с) Они мутны, нечисты, скверны, когда в их движения вмешивается духовное сластолюбие, которому надобно вкушать и осязать Господа, чтобы увериться, сколь он благ;

d) Они жестоко искажаются эгоизмом сердца, который то играет святыми чувствованиями, то выставляет оные на показ, то в фарисейском смирении питает духовное высокомерие, то внушает исступленную ненависть к сынам века;

е) Они ожесточаются и едва ли не замирают у того отчаянного, который в истории человечества и в своем веке не усматривает ничего, кроме мерзостей и страданий, хотя счастье, в коем человек, как кажется, сам по себе нечто значит и сам чрез себя нечто иметь может и которое вовлекает его в вихрь светской жизни, вообще говоря, реже напоминает о Боге, нежели напасти, заставляющие ожидать помощи свыше.

Текст приводится по изданию (в переводе на современную орфографию):

Галич А. Картина человека. СПб., 1834, с.408-412.

© Библиотека сайта Христианская психология и антропология.

Последнее обновление файла: 05.03.2011.