Содержание:

Следуя Отцам.

Дух Отцов.

Экзистенциальный характер богословия Отцов.

Что такое "Век Отцов"?

Наследие Византии.

Святой Григорий Палама и обoжение.

Тайна фаворского света.

"Следуя Святым Отцам..." С такой или подобной фразы в древней Церкви обычно начиналось догматической определение. Этими словами открывается халкидонское определение. VII Вселенский Собор начинает свое решение о Святых иконах более сложно: "Следуя Богодухновенному учению Святых Отцов и преданию Кафолической Церкви...". Ссылки на учение Отцов – обычное дело в практике Церкви.

Это отнюдь не только "апелляция к древности". Действительно, Церковь всегда подчеркивает неизменность веры с самого начала, из поколения в поколение. Мы веруем в то же, во что и апостолы – это самый верный признак истинной веры, которая всегда одна и та же. Однако сама по себе "древность" – еще не доказательство истинности. Более того, Весть христианства была для "древнего мира" поразительной новостью и призывом к радикальному обновлению. "Ветхое" прошло, и все стало новым. Кроме того, и ереси апеллировали к прошлому и взывали к авторитету своих "преданий". И действительно, ереси нередко коренились в прошлом. Древние формулы зачастую были способны ввести в заблуждение. Сам Викентий Леринский хорошо сознавал эту опасность. Достаточно привести такие его взволнованные строки: "И вот, что за удивительное превращение! Авторы мнений признаны православными, а их последователи – еретики; учителя оправданы, ученики осуждены; писатели книг станут детьми Царства, а их почитатели отправятся в геенну" (Commonitorium, cap. 6). Викентий, несомненно, имел в виду святого Киприана и донатистов. Да и сам Киприан сталкивался с подобной ситуацией. "Древность" как таковая может оказаться просто закостенелым предрассудком: nam antiquitas sine verita veritate vetustas erroris est [ибо древность без истины есть старая ошибка] (Epist. 74). Иными словами, "древность" и "привычность" сами по себе не гарантируют истины. Истина – это не "привычка".

Истинное Предание есть передача истины – traditio veritatis. Это Предание, согласно священномученику Иринею, порождается и оберегается верной благодатью истиной, которая дана Церкви с самого начала и сохраняется в непрерывности епископского служения. Предание Церкви – не сила человеческой памяти, не постоянство обрядов и обычаев. Это живое Предание – цветущее установление. Его нельзя переложить inter mortuas regulas [на язык мертвых правил]. В конечном счете, Предание есть непрерывное присутствие в Церкви духа Святого, непрерывное Божие водительство и просвещение. Церковь не связана буквой. Она движется вперед, ведомая Духом. Дух Истины, Тот, Который "глаголал пророки", Тот, Который вел апостолов – Тот же Дух и ныне ведет Церковь от славы к славе, ко все более полному пониманию божественной Истины.

Следуя Святым Отцам... Это не обращение к какой-то абстрактной традиции, к набору формул и утверждений. Это прежде всего воззвание к свидетельству святых. Ведь мы обращаемся к апостолам, а не к абстрактному "апостольству". То же и с Отцами. Свидетельство святых Отцов глубоко и неотъемлемо входит в саму структуру Православной веры. Церковь помнит и керигму апостолов, и догматы Отцов. Здесь мы можем процитировать прекрасное древнее песнопение (возможно, принадлежащее перу святого Романа Сладкопевца): "Апостол проповедание и отец догматы Церкве едину веру запечатлеша, яже и ризу носящи истины, истканну от еже свыше Богословия, исправляет и славит благочестия великое таинство".

Церковь есть "Церковь Апостольская". Но еще она – "Церковь Патристическая". Она в самом глубоком смысле есть Церковь Отцов. Эти два определения неотделимы друг от друга. Без Святых Отцов Церковь не будет подлинно Апостольской. Свидетельство отцов – не только историческое событие, не только голос из прошлого. Мы позволим себе процитировать еще одно песнопение – из службы трем Святителям: "словом разума составляете догматы, яже прежде словесы простыми низлагаху рыбарие в разуме силою Духа, подобаше бо тако простей нашей вере составление стяжати". Это две, так сказать, основополагающие ступени исповедания христианской веры. "Простей нашей вере составление стяжати". В этом переходе – от керигмы к догме – есть внутренний смысл, внутренняя настоятельность, внутренняя цель и необходимость. Конечно, и учение Отцов и догматы Церкви есть все та же "простая Весть", однажды возвещенная и навсегда завещанная нам апостолами. Но теперь она была, так сказать, произнесена полностью и четко. Апостольская проповедь не только хранится, но и живет в Церкви. Поэтому учение Отцов есть вечная категория христианства, постоянная, неизменная мера и критерий правой веры. Отцы – не только свидетели древней веры (testes antiquitatis). Они – свидетели веры истинной (testes veritatis). "Дух Отцов" – такой же авторитет для православного богословия, как и слово Святого Писания, и одно неотделимо от другого. И, как хорошо сказал кто-то: "Кафолическая Церковь всех времен – не просто дочь Церкви Отцов; она бûëа и остается Церковью Отцов".

Главная отличительная черта святоотеческого богословия – его "экзистенциальный" характер, если допустимо использовать это популярный сейчас неологизм. Святые Отцы богословствовали, как формулирует святой Григорий Богослов, "по-апостольски, а не по-аристотелевски” αλιευτικως, ουκ αριστοτελικως – (Hom. 23,12). Их богословие, логически выверенное и подкрепленное доказательствами, остается керигматическим богословием. Его последняя инстанция всегда – видение тесно связано с жизнью во Христе; богословие, оторванное от жизни веры, вырождается в тщетное умствование, пустое многословие, лишенное всякого духовного содержания. Экзистенциальные корни святоотеческого богословия – в твердом исповедании веры. Богословскими доводами, без всякого обращения к высшей духовной реальности – это было бы αριστοτελικως. В век жестоких богословских споров великие Каппадокийские Отцы протестовали против использования диалектики "аристотелевых силлогизмов", и пытались вернуть богословие к видению веры. Святоотеческое богословие можно лишь проповедовать и исповедовать – проповедовать с амвона, исповедовать словами молитвы, святыми обрядами и, в конечном счете, всей жизни и упражнения в добродетели. "Вершина чистоты есть начало богословия", – сказал преподобный Иоанн Лествичник: "Τελος δε αγνειας υποθεσις θεολογιας” (Scala Paradisi, gradus 30).

С другой стороны, богословие этого типа всегда, так сказать, "пропедевтично:" его главная цель и задача – познать и утвердить тайну Бога Живого, и, конечно, засвидетельствовать ее словом и делом. Богословие не замкнуто в себе. Оно не более чем путь. Богословие и даже догматы – не более чем "интеллектуальные" очертания Явленной Истины, и ноэтическое свидетельство о Ней. Заполнить этот "контур" может лишь акт веры. Формулы христианского вероисповедания полностью осмыслены лишь для тех, кто знает Христа Живого, принял и признал Его Богом и Спасителем, кто живет верою в Него и в Его Тело – Церковь. Итак, богословие – не наука, объяснимая из самой себя. Оно всегда обращается к видению веры. "То, что мы видели и слышали, возвещаем вам". Без этого "возвещения" все богословские определения пусты и бессмысленны. Поэтому их нельзя рассматривать "абстрактно", вне целостного контекста "веры". Попытка использовать отдельные утверждения Святых Отцов, вырвав их из мира, где они были впервые выражены, ведет в тупик – так же, как и манипулирование цитатами, надерганными из Писания. "Цитировать" Святых Отцов, то есть повторять отдельные слова и фразы, выдернув их из окружения, в котором они только и имеют полное и точное значение – опасная привычка. "Следовать" Отцам значит не просто их "цитировать". "Следовать" Отцам значит усвоить φρονημα, их дух.

Сейчас мы подошли к главному. Название "Отцы Церкви" обычно применяется к учителям древней Церкви. Обыкновенно подразумевается, что их авторитет зиждется на "древности", на их сравнительной близости по времени к "первоначальной Церкви", к ее первым временам. Спорить с этим пришлось уже блаженному Иерониму. Разумеется, с течением христианской истории не происходит никакого оскудения "авторитета", оскудения духовного опыта и знания. Однако на деле идея "оскудения" властно воздействует на наше богословское мышление. Слишком часто мы, сознательно или бессознательно, соглашаемся, что древняя Церковь была, так сказать, ближе к истине. Как сознание нашего падения и несовершенства, как смиренное признание своих недостатков, такое мнение здраво и полезно. Но оно опасно, когда с него начинается и на нем строится наше "богословие церковной истории" или даже богословие Церкви. Разумеется, век апостолов должен остаться на своем неповторимом месте. Но он был только началом. Принято думать, что век Отцов уже окончен: это что-то древнее, архаичное, если не сказать "устаревшее". Конец "святоотеческого века" определяется по-разному. Обычно преподобного Иоанна Дамаскина считают "последним отцом" на Востоке, а святых Григория Двоеслова и Исидора Севильского – "последними" на Западе. В наше время эта концепция справедливо оспаривается. Чем же не Отец хотя бы преподобный Феодор Студит? Мабийон утверждает, что Бернар Клервосский, "сладчайший доктор", был "последним из Отцов и, конечно, несравнимым с более ранними". Все это больше, чем просто вопрос периодизации. Согласно западной точке зрения, за "веком Отцов" следует "век схоластов:" последние сделали решительный шаг вперед и превзошли своих предшественников. С расцветом схоластики святоотеческое богословие устарело, осталось в прошлом, превратилось в какое-то архаическое предисловие. Это мнение, возведенное в догмат на Западе, к величайшему сожалению, слепо и некритически приемлется многими на востоке. Остается одно из двух: или пожалеть об отсталости Востока, не создавшего собственной схоластики, или зарыться в "древность" и заняться той археологией, что в наши дни остроумно названа "богословием повторения". Последнее на поверку оказывается лишь разновидностью подражания схоластике.

Нередко слышится, что "век Отцов" окончился даже раньше Дамаскина. Очень часто его ограничивают временами Юстиниана и даже Халкидонским собором. Должно быть, Леонтий Византийский был "первым схоластом". Такое мнение психологически понятно, но богословски неверно. Действительно, Отцы IV столетия производят огромное впечатление: нельзя отрицать их неповторимого величия. Но Церковь жила полной жизнью и после Никеи и Халкидона. Обычно преувеличение значения "первых пяти веков" опасно искажает богословское видение, мешает правильно истолковать сам Халкидонский догмат. Решение VI Вселенского Собора нередко рассматривают как некий "довесок" к Халкидону, а великую фигуру преподобного Максима Исповедника почти не замечают. Богословское значение VII Вселенского собора вообще не понято, и остается только удивляться, почему праздник торжества Православия основан в честь победы Церкви над иконоборцами. Разве это не был просто спор об обрядах? Мы часто забываем, что знаменитая формула Consensus quinquesaecularis [cогласие пяти столетий] есть формула протестантская, восходящая к специфически протестантскому "богословию истории". Это ограничительная формула, хотя тем, кто желал бы затвориться в Апостольском Веке, и она кажется слишком широкой. Но дело в том, что обычная Восточная формула "Семи Вселенских Соборов" не намного лучше, если она – как это обычно и происходит – стремиться ограничить духовный авторитет Церкви первыми восемью столетиями, как будто Золотой Век Церкви уже миновал, и мы живем в Железном Веке, стоящем несравненно ниже на лестнице духовного горения и опыта. Наше богословское мышление (и западное – со времен Реформации) заражено идеей упадка, и истолковывает всю историю христианства в ее свете. Полнота Церкви понимается статически, наше соотношение с Древностью – искаженно и превратно. В конце концов, не так уж важно, каким веком мы ограничиваем авторитет Церкви – первым, пятым или восьмым. Здесь не должно быть никаких ограничений. Значит, и нет места для "богословия повторения". Церковь сейчас обладает не меньшим авторитетом, чем в прошедшие столетия, и Святой Дух живит ее не менее, чем в былые времена.

Одним из важных результатов некорректной периодизации явилось то, что мы просто не замечаем богословского наследия Византии. Сейчас, с возрождением патристики на западе, мы уже более, чем несколько десятков лет назад, готовы признать вечный авторитет Святых Отцов. Но мы все стремимся ограничить круг признанных – и явно не готовы включить в число святых Отцов "византийских богословов". Мы стремимся провести жесткую границу между "патристикой" – в более или менее узком смысле – и "византийской". Мы все еще считаем "византийскую эпоху" каким-то упадочным придатком к "Веку Отцов". Мы все еще сомневаемся, имеет ли она какое-нибудь значение для богословской мысли. Но византийское богословие не повторяет богословия Отцов: нельзя сказать, что это что-то иное и худшее в сравнении с "Христианской древностью". Византийское богословие органически продолжает Век Святых Отцов. Где здесь разрыв? Неужели в какой-то момент – который, впрочем, никогда не удастся точно определить – этос Восточной Церкви непоправимо изменился, и все ее дальнейшее развитие уже не имело той важности, авторита – или чего то еще? Те, кто признает авторитет Святых Отцов только до VII Вселенского Собора, этого не говорят, но, по-видимому, думают. Преподобный Симеон Новый Богослов и святой Григорий Палама выпадают из истории. Великие Соборы исихастов в XIV столетии забыты и не замечены. Каков их авторитет, какое место они занимают в Церкви?

В действительности преподобный Симеон и святой Григорий – учителя и вдохновители всех членов Православной Церкви, которые – в монашеских общежитиях, в пустынном уединении или даже в миру – стремятся к совершенству и живут молитвенной и созерцательной жизнью. Эти верующие знать не знают ни о каком "разрыве" между патристикой и византинистикой. "Добротолюбие", эта энциклопедия восточного благочестия, собравшая в себе писания многих веков, в наши дни становится все более распространенным руководством для всех, кто стремиться жить православно в современном мире. Авторитет его составителя, преподобного Никодима Святогорца, недавно был признан и подтвержден формальной канонизацией. Мы продолжаем "Век Отцов" в Церкви молящейся. Не должен ли он продолжаться и в наших богословских учениях, исканиях и исследованиях? Не должны ли мы в нашей богословской мысли вновь обрести "дух Отцов"? А дух Отцов состоит не в архаическом слоге и величавой позе, и даже не в почитании древности. Он в экзистенциальном отношении и в духовной ориентации. Только на этом пути наше богословие вновь вольется в полноту христианской жизни. Для этого недостаточно сохранять "византийскую литургию" – что мы делаем, восстанавливать византийскую иконографию и музыку – что мы делаем неохотно и непоследовательно, и практиковать некоторые византийские пути духовного возрастания. Мы должны добраться до корней этого "традиционного" благочестия, вернуться к духу Отцов. Иначе нам грозит (а многих из нас уже настигло) внутреннее раздвоение между традиционным богопочитанием и весьма нетрадиционным богословским мышлением. Это реальная опасность. Как "просто верующие" мы все еще в "традиции Отцов". Не должны ли мы открыто и сознательно оставаться в этой же "традиции" и как богословы, как исповедники и учителя Православия. Есть ли иной способ сохранить целостность?

Все это предисловие имеет самое прямое отношение к нашей теме. Каково богословское наследие святого Григория Паламы? Святой Григорий – не ученый и богослов. Он – монах и епископ. Он не занимался отвлеченными философскими проблемами, хотя прекрасно разбирался и в этой области. Он занимался только вопросами христианской жизни. Как богослов он был просто истолкователем духовного опыта Церкви. Почти все его писания – кроме, может быть, проповедей – написаны по случаю. Он боролся с проблемами своего времени. А это было беспокойное время, век споров и критики. И еще это был век духовного возрождения.

При жизни святого Григория недоброжелатели подозревали его во введении гибельных новшеств. На Западе это обвинение тяготеет над ним и по сей день. Но идеи святого Григория глубоко укоренены в традиции. Большую часть его взглядов и мыслей нетрудно возвести к каппадокийцам и к одному из самых популярных в Византии учителей мысли и благочестия – преподобному Максиму исповеднику. Кроме того, святой Григорий тесно связан с писаниями Псевдо-Дионисия. Он принадлежит традиции. Но его богословие – ни в коем случае не "богословие повторения". Это творческое развитие древней традиции. Оно начинается с жизни во Христе.

Из всех тем богословия святого Григория мы позволим себе выбрать одну, главнейшую и вызвавшую наибольшие споры. Что должно быть главным в жизни христианина? Святоотеческая традиция определяет главную цель человеческой жизни как θεοσις [теозис – обóжение]. Для современного уха звучит странно и претенциозно. Да, это смелое слово. Но смысл его прост и ясен. Это один из важнейших терминов в словаре Святых Отцов. Достаточно процитировать святого Афанасия: γεγονε γαρ ανθρωπος, ιν ημας εν εαυτω θεοποιηση [Он стал Человеком, чтобы обóжить нас в Себе Самом] (Ad Adelphium, 4). Αυτος γαρ ενηνθρωπησεν, ινα ημεις θεοποιηθωμεν [Он вочеловечился, дабы и мы обóжились] (De incarn., 54). Святой Афанасий здесь резюмирует любимую идею священномученика Иринея: Qui propter immensam dilectionem suam factus est quod sumus nos, uti nos perficeret esse quod est ipse [Тот, Чьей Неизмеримой любовью мы существуем, может сделать нас тем же, что есть Он Сам] (Adv. haeres. V, praefatio). Это общее убеждение греческих Отцов. Можно вспомнить и святого Григория Назианзина, и святого Григория Нисского, и святого Кирилла Александрийского, и преподобного Максима, и, конечно, преподобного Симеона Нового Богослова. Человек остается тем, что он есть – тварью. Но Иисус Христос, Слово, ставшее Человеком, обещал и даровал ему участие в Божественном: в Жизни вечной и непорочной. Бессмертие и непорочность – вот, согласно Святым Отцам, главные признаки обóжения. Ибо Бог есть Един, "имеющий бессмертие" – ο μονος εχων αθαωασιαν (1 Тим. 6:16). Но ныне через Христа и силой Духа Святого человеку позволено соединиться с Богом. И это не просто "моральное" единство, не просто человеческое совершенство – нет, гораздо больше. Только слово теозис адекватно передает уникальность этого обетования. Если рассуждать в онтологических категориях, термин "теозис" приводит в замешательство. Конечно, человек не может просто "стать" Богом. Но Отцы размышляли в терминах персонализма и говорили о тайне личного единения. Обóжение означает личную встречу. Это общение человека с Богом, при котором Божественное присутствие как бы пронизывает всю полноту человеческого существования.

Но остается вопрос: как совместить даже такое единство с трансцендентностью Бога? И это – самое главное. Неужели мы в своей жизни, в своей молитве можем встретить настоящего, Истинного Бога? или это – не более чем actio in distans [действие на расстоянии]? И хор Отцов Восточной Церкви ответствует: да, человек в своем молитвенном восхождении действительно встречается с богом и созерцает его вечную Славу. Но как это возможно, если Бог "обитает в неприступном свете"? Это противоречие стоит особенно остро для Восточного богословия, учащего, что Бог абсолютно недостижим – ακαταληπτος – и непознаваем по Своей природе. Это убеждение с особенной силой выражали каппадокийские отцы, в особенности в борьбе с Евномием, а также святой Иоанн Златоуст в своих великолепных беседах "Περι Ακαταληπτου.” Но если Бог "непостижим" по Своей сущности, и следовательно, "причастится" Его сущности просто невозможно, как же возможно обóжение? "Оскорбляет Бога тот, кто стремиться познать его существо", – пишет Златоуст. Уже у святого Афанасия мы находим четкое различие между истинной сущностью Бога и Его силами и дарами: και εν πασι μεν εστι κατά την εαυτου αγαθοτητα, εξω δε των παντων παλιν εστι κατά την ιδιαν φυσιν [Он во всем – Своей любовью, но вне всего – Своей природой] (De decret., 2). Ту же мысль тщательно разрабатывали Каппадокийцы. Сущность Бога совершенно недосягаема для человека, – говорит святой Василий (Adv. Eunom. I, 14). Мы знаем Бога только по Его действиям и в Его действиях: ημεις δε εκ μεν των ενεργειων γνωριζειν λεγομεν τον Θεον ημων, τη δε ουσια προσεγγιζειν ουχ υποσχνουμεθα, αι μεν γαρ ενεργειν αυτου προς ημας καταβαινουσιν, η δε ουσια αυτου μενει απροσιτος [Мы говорим, что знаем Бога нашего из Его энергий (деятельности), но не дерзаем приближаться к Его сущности – ибо энергии нисходят к нам, а сущность остается неприступной] (Epist. 234, ad Amphilochium). Это не догадки или умозаключения – это достоверное знание: αι ενεργειαι αυτου προς ημας καταβαινουσιν. По словам преподобного Иоанна Дамаскина, эти Божии действия или энергии и есть истинное откровение Самого Бога: η θεια ελλαμψις και ενεργεια (De fide orth. I, 14). Это реальное присутствие, а не просто praesentia operativa, sicut agens adest ie in quod agit [когда деятель присутствует в том, на что он воздействует]. Это таинственное Божественное Присутствие, независимое от трансцендентной Божественной сущности, превосходит всякое понимание. Но от этого оно не менее достоверно.

Святой Григорий Палама в этом вопросе придерживается древней традиции. Непостижимый Бог таинственно открывается человеку в Своих энергиях. Божественное движение ведет к встрече: προοδος εις τα εξω, по словам преподобного Максима (Schol. in lib. de divin. nomin., in I, 5).

Cвятитель Григорий начинает с различия между благодатью и "сущностью:" η θεια και θεοποιος αλλαμψις και χαρις ουκ ουσια, αλλ’ ενεργεια εστι Θεου [Божественное и обóженное просвещение и благодать есть не сущность, но энергия Бога] (Сapita phys., theol., etc., 68–69). Это основополагающее различие было формально утверждено и разработано Великими Соборами 1341 и 1351 гг. в Константинополе. Все отрицающие это различие были подвергнуты анафеме и отлучены от общения. Анафематизмы Собора 1351 г. включены в Триодь как составная часть православной воскресной службы. Решения этих соборов обязательны для всех православных богословов. Сущность Бога абсолютно αμεθεκτος [непередаваема]. Источником и энергией обóжения человека является не Божественная сущность, Благодать Божия: θεοποιος ενεργεια, ης τα μετεχοντα θεουνται, θεια τις εστι χαρις, αλλ’ ουχ η φυσις του Θεου [обóженная энергия, через участие в которой обóжен человек, есть Божественная Благодать, но никак не сущность Бога] (Capita phys., theol., etc., 92–93). Это θειο και ακτιστος χαρις και ενεργεια [Божественная и нетварная благодать и энергия] (Ibid., 69). Но различие отнюдь не означает разделения или разграничения. Нельзя назвать его и чем-то случайным, ουτε συμβεβηκοτος (Ibid., 127). Энергии исходят от Бога и являют Его Бытие. Термин προιεωαι [исходить] подразумевает διακρισιν [различие], но не разделение: ει και διενηνοχε της φυσεως, ου διασπαται η του Πνευματος χαρις [благодать Духа отлична, но не отделена от сущности] (Theoph., 940).

Все учение святого Григория предполагает действие Личного Бога. Не покидая φως [неприступного света], в котором Он обитает вечно, Бог устремляется к человеку и объемлет его Своей Благодатью и действием. Главная цель богословского учения святого Григория – защитить реальность христианского опыта. Спасение – не только прощение. Это подлинное обновление человека. И обновление достигается не высвобождением каких-то природных энергий, присущих тварному бытию человека, но "энергиями" Самого Бога, Который через них встречается с человеком, и объемлет его, и приемлет в общение с Собой. Учение святого Григория затрагивает всю систему богословия, весь корпус христианской догматики. Оно начинается с четкого различия между "природой" и "волей Божией". Это различие характерно для Восточной традиции по крайней мере со времен святого Афанасия. Можно спросить: совместимо ли это различие с "простотой" Бога? Не следует ли рассматривать все эти различия как логические допущения, необходимые нам, но не имеющие никакого онтологического значения? Действительно, именно так возражали святому Григорию Паламе его противники. Существо Бога просто, и даже все Его атрибуты в Нем – одно. В этом пункте уже блаженный Августин расходится с Восточной традицией. С точки зрения августинизма, учение святой Григория абсурдно и неприемлемо. Сам святой Григорий предчувствовал, что это различение может быть истолковано по-разному. Если не принимать этого, – пишет он, – будет четко различать Рождение Сына и сотворение мира: и то и другое окажется действиями сущности Божией, и это приведет к полной путанице в учении о Троице. В этом вопросе святой Григорий весьма строг.

Святой Григорий цитирует святого Кирилла Александрийского. Но святой Кирилл в этом месте просто повторяет святого Афанасия. Святой Афанасий, опровергая арианство, четко определил основное различие между ουσια [сущностью] и φυσις [природой], с одной стороны, и βουλησις [волей] – c другой. Бог существует – но еще и действует. В Божественном бытии есть некая необходимость быть Самим Собой. Бог есть То, Что Он есть. Но Его воля свободна. Он никоим образом не принужден делать то, что делает. Поэтому γεννησις [рождение] совершается исключительно по природе [κατά φυσιν], а творение есть βουλησεως εργον [действие воли] (Соntr. arian. or. 3, nn. 64–66). Эти два измерения – бытия и действия – различны и всегда должны быть четко различаемы. Конечно, это различие не ставит под сомнение "Божественную простоту". Однако это подлинное различие, а не логическая уловка. Святой Григорий полностью осознавал принципиальную важность этого различия. В этом вопросе он – истинный последователь святого Афанасия и каппадокийских святителей.

Сейчас нередко утверждают, что богословие святого Григория можно описать в современных терминах как "экзистенциалистское". Но оно в корне отлично от тех концепций, которые сейчас называются этим именем. В любом случае, святой Григорий спорит со всеми "экзистенциальными теологиями", которые потерпели неудачу, пытаясь объяснить Божественной свободой динамизм воли Божией, реальность Его действий. Святой Григорий прослеживает эту тенденцию начиная с Оригена. Греческая имперсональная метафизика здесь обречена на поражение. Если у христианской метафизики есть какие-то корни, то она корениться в метафизике личности. Богословие святого Григория начинается с истории спасения: на уровне мира – Библейская история, состоящая из деяний Божиих, с кульминацией в Воплощении Слова и прославлении Его через Крест и Воскресение; на уровне человека – история человека-христианина, стремящегося к совершенству, восходящего шаг за шагом все выше и выше, пока наконец он не встретится с Богом в сиянии Его славы. Богословие священномученика Иринея обычно называют "богословием событий". Не менее справедливо будет отнести это название к богословию святого Григория Паламы.

Сейчас мы все ближе и ближе подходим к убеждению, что "богословие событий" и есть единственно подлинное православное богословие. Оно зиждется на Библии. Ему следовали Отцы. Оно полностью соответствует духу Церкви.

Поэтому мы можем считать святого Григория Паламу своим проводником и учителем в нашем стремлении благовествовать из сердца Церкви.

Впервые: St. Gregory Palamas and the Tradition of the Fathers // The Greek Orthodox Theological Review. Vol. 2. 1959–1960, Winter, pp. 119-131. Перевод выполнен по изданию: The Collected Works I.

В истории духовной жизни есть свои приливы и отливы. И бывают эпохи и времена, когда как-то особенно изобилуют дарования, и не в меру подает их Бог, и явно носится бурное дыхание Духа. Так было в первые времена христианства, когда еще оставались в живых и блаженные самовидцы Слова. Так бывало не раз в истории пустынного и общежительного подвига. Так будет, веруем, и еще не раз... В XIV веке святая Гора Афонская переживает один из таких подъемов. То был некий новый опыт безмолвия и бдения духовного, и в нем вновь открылись дивные озарения нетленного света Фаворского... Возрождение и восстановление созерцательной жизни на Афоне в эти годы связано с именем преп. Григория Синаита. Он пришел на Святую Гору из обители св. Екатерины. Он нашел здесь только трех отшельников, отчасти занимавшихся умным деланием в уединении своего скита. Сперва преподобный поселился один, в безмолвной келий. Вскоре у него появились ученики и подражатели; созерцательное делание начали восстанавливать понемногу и в больших лаврах и киновиях. В короткий срок это безмолвническое движение овладело Святою Горой почти вполне. Но оно перекинулось и дальше, в славянские земли. Сам преп. Григорий много путешествовал, проповедуя и основывая монастыри, – в Македонии им были основаны три великие лавры... Преп. Григорий учил хранению и трезвению ума, созерцанию, непрестанной и умной молитве. Сам он этому деланию научился у некоего отшельника на Крите, по имени Арсения... Нового по содержанию в этой проповеди и учении не было ничего. Это было восстановление и повторение заветов и преданий древнего подвига, преданий Синайского благочестия, заветов преп. Симеона и других древних. Это было учение о молитве и о стяжании Духа, прежде всего – о молитве Иисусовой... Есть трудный и долгий путь делания, путь заповедей или путь "практический". И нужно его проходить со смирением, и пройти до конца. Однако то есть только начало пути, только еще начало подвига. Подобает ревновать о дарованиях высочайших. Созерцание или путь "теоретический" выше делания, выше и самой молитвы. Это ее предел, и начало большего... В самой молитве главное есть стяжание Духа. Многовидно действует Дух в молитве, и ощутимый знак Его содействия есть некая теплота сердечная... Всего важнее, чтобы пробудилось и ожило сердце, чтобы оно очистилось и освободилось от кружения помыслов, и установилось в чистом памятовании о Боге. Такая свобода от помыслов и есть безмолвие. Через молитву освобождается и ум, и прилепляется к Богу, в чистом ощущении или восприятии истины. Так достигается созерцание... И здесь новые ступени и новое восхождение. Только очень немногие в этой уже жизни входят в эту таинственную "землю кротких", в эту блаженную землю чаяний и обетовании. Это есть скиния уже будущего века... И на высотах подвига начинается некая "божественная беседа" души. Как воск тает в огне, объемлется светом, и сам становится светом, и разливается в пламени, точно некая жидкость, – так и душа, объемлемая божественным огнем благодати, сама воспламеняется и делается светозарной и самим светом, и уже не своею силой действует, но силою Духа. Внутренно это сочетается со смирением, ибо все достигнутое – не от собственного подвига, а втуне, от Божественного подаяния. Это и есть дух кротости... И вот озаренная душа созерцает некий таинственный Божественный свет, – преп. Григорий называет это "преображением". В этом свете и вся тварь уже представляется световидной. Преп. Григорий знал то по опыту. Не у него одного только был такой опыт. И в этом опыте не было ничего нового или неслыханного. О таких озарениях и явлениях света многократно свидетельствует Писание. И еще у Моисея лицо просияло лучами с тех пор, как говорил с ним Бог, и он принужден был покрывалом умерять этот нестерпимый блеск (ср. Исх. 34:29-35)... "Свет был и явился Моисею во огне, когда видение сие опаляло, но не сжигало купину, чтобы и естество показать, и силу явить. Свет – и путеводившее Израиля в столпе огненном и делавшее приятною пустыню. Свет – восхитившее Илию на огненной колеснице, и не опалившее восхищаемого. Свет – облиставшее пастырей, когда довременный Свет соединился со временем. Свет – и та красота звезды, предшествовавшей в Вифлеем, чтобы и волхвам указать путь, и сопутствовать Свету, который превыше нас и соединился с нами. Свет – явленное ученикам на горе Божество, впрочем нестерпимое для слабого зрения. Свет – облиставшее Павла видение и поражением очей уврачевавшее тьму душевную. Свет – и тамошняя светлость для очистившихся здесь, когда праведницы, просветятся яко солнце, и станет Бог посреде их, богов и царей, распределяя и разделяя достоинство тамошнего блаженства". Так перечисляет эти библейские озарения уже св. Григорий Богослов (слово 40, на Св. Крещение)... И спрашивается: что есть этот дивный и таинственный свет, и какова его природа... Что означают эти видения и озарения, в которых созерцатели находят такую сладость и утешение... И что есть этот таинственный свет Фаворский, в сиянии которого Спаситель явился избранным ученикам среди огненных пророков Ветхого Завета... Об этом свете Фаворском св. Григорий говорит прямо: "явленное ученикам на горе Божество". И в этом смысле свидетельствует и вся служба Преображения (стихиры, самогласны и канон принадлежат Иоанну и Косьме). То был свет "неодержимый и незаходимый", "заря Божества", явление "Богосиянной плоти", "свет невещественного Божества". Это был свет присносущный... "Ныне видена быша апостолом невидимая Божества, во плоти на горе Фаворстей облиставша"... И вот, афонские подвижники и созерцатели утверждали, что и они в их опыте озаряются тем же Присносущным Светом, той же славою Фаворской... Вокруг этого опыта вспыхивает и завязывается долгий и мучительный спор, спор и о природе Фаворского Богоявления, и о смысле световидных или светоносных видений в молитве. О дерзновении афонских подвижников многие соблазнялись, и в особенности люди западнической или западной культуры, воспитанные уже в духе тогда расцветшей на римском Западе схоластической культуры, в частности в духе философии Фомы Аквинского. Среди них больше других выдвигался Варлаам из Калабрии, у которого впоследствии Петрарка учился греческому языку. Афонские созерцатели этим западникам казались не только простаками и простецами, но и грубыми суеверами, почти идолопоклонниками. Вспыхнувшая смута на долгие годы волнует всю восточную Церковь. Собирается ряд соборов, истинных и ложных... Спор решается богословским истолкованием светоносного опыта афонских созерцателей. В этом – богословский подвиг святителя Григория Паламы, святителя Фессалоникского. И за этот подвиг чтит его Церковь, творя его память в вторую неделю великого поста...

Святитель Григорий родился в самом конце XIII века, в знатной и придворной семье. Систематическое словесно-философское образование он соединяет со строгим аскетическим искусом. В совсем юные годы удаляется он на Святую Гору, с ним одновременно уходят в монастырь и другие члены семьи. Подвизается сперва в Ватопеде, потом в лавре св. Афанасия, наконец, в уединенном месте, – здесь пробыл он десять лет в молитвенном подвиге. Затем он возвращается к совместной жизни, поселяется в небольшом монастыре св. Саввы, и здесь принимает священство, "по повелению Божию". В эти именно годы уединенного раздумья и созерцания слагается его богословская система или учение... Когда вспыхивает спор о Фаворском Свете, Григорий сразу становится руководителем православной стороны. Борьба шла с перемежающимся успехом, и св. Григорию пришлось перенести и изгнание, и заточение, и запрещение. В средине спора он был избран и поставлен архиепископом Солунским, но не сразу смог вступить на кафедру. В последние годы жизни он должен был еще претерпеть и агарянский плен. Почил он в 1360 г., и уже на соборе 1468 г. был прославлен и объявлен в лике святых, как за свои богословские подвиги, так и за чудотворения... Константинопольский собор 1351 г. приписывает исповедать, под прещением и страхом запрещения, о свете Фаворском, "что оный божественнейший Свет не есть ни тварь, ни сущность Бога, но есть нетварная, естественная благодать, воссияние и энергия, нераздельно и вечно происходящая от самой Божественнейшей сущности"... И все богословское учение св. Григория есть только объяснение и развитие этого определения, им же и подсказанного. Он твердо при этом держится святоотеческого Предания и в самих выражениях точно примыкает к древним отцам... В споре есть две стороны: вопрос о самом опыте, его аскетическая или мистическая оценка, и вопрос богословского обоснования или оправдания. Но обе стороны неразделимы. Важно помнить, то был жизненный и религиозный спор, не только школьное препирательство или распря среди богословов разных стилей и разного духа... Противники афонских "безмолвников" (или "исихастов", от "исихия" – молчание, безмолвие) и о самом Фаворском свете утверждали, что это была некая вещественная и тварная вспышка, преходящая и вскоре потухшая, некий призрак или видение только. Ибо как может быть вещественно видимо Божество, и как может Оно так непосредственно открываться в здешнем мире. Тем более все световые озарения в опыте подвижников есть только видения, и часто обманчивые. Действительного причастия Божественной жизни в молитвенном делании человек не достигает, хотя бы его собственная природа в этом искусе и усовершалась. За этим стоит сложная и целостная система богословских и философских предпосылок... Св. Григорий и его последователи (их называли "паламитами") в ответ на это развивают двоякое учение. О смысле молитвы, во-первых. И о различении в Самом Божестве "сущности" и "действий" (или "энергий"). В обоих случаях они твердо верны и держатся Предания... Молитва не есть только обращение человеческого сердца или ума к Богу, но именно общение с Ним, некое таинственное причастие Его благодати. Это Богообщение в молитве вполне действительно и подлинно. Самая душа в молитвенном делании преображается. Молитва есть стояние пред Богом с непокровенным умом и открытым сердцем. Потому и есть молитва дело страшное, требующее тщания, блюдения и трезвения. И есть в молитве действительные опасности, опасность прелести и мечтания. Следует иметь опытного руководителя в делании умной молитвы. "Веяние света тонкое и мирное, когда Христос вселится в сердце и таинственно воссияет в духе", – таков предел и исполнение молитвы. Св. Григорий всячески настаивает на совершенной действительности единения или общения с Богом, – нужно говорить о самом присутствии Божием. И, однако, грань, отделяющая тварь от Творца, нисколько не сдвигается. Учение паламитов о молитве вполне напоминает дерзновенный опыт преп. Симеона, и более ранние свидетельства преп. Максима, или св. Григория Нисского, и даже Оригена... Что преискреннее общение душ совещающихся с Богом нисколько не противоречит основному учению Церкви о Божественной потусторонности и непознаваемости. Ибо не в одном и том же смысле Бог непознаваем и несообщим, – и познается и сообщается верным... Св. Григорий придерживается терминологии св. Василия Великого, который различает в Божественном бытии "сущность" и "действие". Как говорил св. Василий, "мы утверждаем, что познаем Бога нашего по действованиям, но не даем обещания приблизиться к самой сущности. Ибо хотя действования Его до нас нисходят, – сущность Его остается неприступной. И действований много, но сущность проста и неделима"... Эти "действования" или "энергии" суть некие живые силы, – это существенные и животворящие проявления божественной жизни и бытия. Это есть Сам Бог, – поскольку Он Себя являет миру. Это есть лик Божий, обращенный к тварному миру... Но не нами воображаемый лик, – не то, что мы видим и как мы видим... А именно сущий и живой взор Самого Бога, которым Он и изволяет, и животворит, и хранит всяческая, – взор всемощной крепости и сверхизбыточной любви. В этом и состоит тайна этого "вездеприсутствия" Божия, которое (по выражению Златоуста) "мы не особенно понимаем", и которое вполне совмещается с Божественной неприступностью. Бог неприступен в существе Своем, и сообщается в своих действиях... Противники паламитов отрицали возможность и правомерность такого различения или разграничения. И потому им приходилось отрицать подлинность Богоявлений в молитвенном опыте, и подлинность самого Богообщения, чтобы не впасть в некое пантеистическое смешение Божеского и человеческого. Иначе сказать, они толковали мистический опыт гораздо душевнее, – находили в нем больше чувств и переживаний, чем подлинного веяния Божия Духа... Паламу и паламитов они обвиняли в рассечении Божества и в том, что нечто третье точно вдвигается между Богом и миром. Такое обвинение было напрасным. "Сущность" и "энергия" в Боге различаются, но не разъединяются. Напротив, в действиях сущность является и проявляется. Различие здесь только в том, что действия есть проявления Божией воли... Бог сразу и далек, и близок. И тварь сразу и причастна Его благодатным действиям, – и о Нем и живет, и движется, и существует, – и бесконечно удалена от него... Свет Фаворский и есть одно и преимущественное из действий Божественных. Это есть луч Божества и существенный блеск Бога Слова. И чрез причастие этого Света Бог себя сообщает преуспевшим душам... И когда воссияет в душе нашей день и в сердцах взойдет солнце, изыдет истинный человек на истинное делание свое, и, направляемый внутренним светом, возводится на некие вечные горные вершины, чтобы там во свете Божией созерцать Божественные вещи. Это не есть усилие воображения. Но именно парение силой Духа, некое духовное "восприятие"... Силою этих "действий" божественных или "благодатных" человек и выходит за пределы своего естественного бытия, чтобы стать присным Богу и "причастником Божественного естества" (2 Петр.1:4)... Весь смысл и задание богословия св. Григория Паламы именно в том, чтобы обосновать и утвердить подлинность духовного и молитвенного опыта, – подлинность и предметность того "обожения" или того богообщения, которого достигают святые и праведные, – те кроткие, которым дано обетование, что "Бога узрят"... Учение св. Григория было подтверждено и закреплено на соборах в Константинополе, при его жизни и позже, – в особенности на соборе 1351 г. Оттоле это свидетельство о Фаворском свете есть уже некий "член веры", хотя и выраженный только отрицательно, в виде запрета допускать "тварный" характер Преображенского осияния. И Церковь подтверждает и напоминает о том в богослужении, больше, чем в богословии... "Да воссияет и нам грешным Свет Твой присносущный, молитвами Богородицы... Светодавче, слава Тебе"...

Первоначальный файл с сайта fatheralexander.org.

Текст в данном оформлении из Библиотеки христианской психологии и антропологии.

Последнее обновление файла: 01.04.2012.