Поиск по сайту

 

Мы все больше осознаем необходимость беречь природу и предотвратить разрушение животного и растительного мира, которое приобрело сейчас очень страшные масштабы. В связи с этим употребляется слово «кризис». Кризис — слово греческое, которое значит, в конечном итоге, суд. Критический момент — тот, когда ставится под вопрос все прежнее. Понятие кризиса как суда очень важно: это может быть суд Божий над нами, это может быть суд природы над нами — момент, когда природа с негодованием, с возмущением отказывается с нами сотрудничать. Это может тоже быть момент, когда мы должны себя самих судить и во многом осудить. Вопрос о том, что мы за последние полстолетия сделали с нашей землей, ставится нашей совестью; суть его не в том, что нам выгодно, чтобы земля была плодородна и все происходило бы на ней как можно лучше, а в том, какова наша нравственная ответственность перед миром, Богом сотворенным по любви и с любовью, миром, который Он призвал к общению с Собой. Разумеется, каждая тварь общается с Богом по-иному, однако нет такой твари, которая с Богом не может иметь какого-то общения, иначе понятие о чуде было бы невозможно. Когда Христос приказывает волнам улечься, ветру успокоиться (Мк 4:35—41), это говорит не о том, что у Него есть некая магическая власть над природой, а о том, что живое слово Бога каким-то образом воспринимается всякой Его тварью.

Кроме понятия о суде, которое содержится в слове кризис, есть в нем еще другое понятие, которое я услыхал недавно. То же самое слово, которое мы произносим как «кризис», суд над собой, на китайском языке значит «открывшаяся возможность», и это очень важно. Понятие суда говорит о прошедшем, но когда ты себя оценил, когда ты оценил положение, в котором находишься, когда ты произнес суд над собой, следующий шаг — идти вперед, а не только оглядываться назад. Действительно, в момент суда человек заглядывает глубоко в свою совесть, всматривается в то, что он совершил — и лично, и коллективно как человечество, и дальше думает, куда идти. И в тот момент, когда мы начинаем думать о будущем, мы говорим о возможном. Мы не дошли еще до такого момента, когда нет ни возврата, ни пути вперед. Когда никакого пути не будет ни в прошлое, ни вперед — наступит конец мира, мы до этого еще не дошли. Но все мы ответственны за что-то в этой природе, в которой живем, мы все отравляем землю, отравляем воздух, все мы принимаем какое-то участие в разрушении того, что Бог создал. И поэтому хорошо бы нам задуматься над тем, какова связь между Богом, сотворенным Им миром и человеком. На этом я и хочу остановить ваше внимание.

Первое, что явно из Священного Писания: все существующее сотворил Бог. Это значит, что Он Своим державным словом вызвал к бытию то, чего раньше не было. Причем вызвал к бытию для того, чтобы всему дать блаженство, все привести к состоянию святости и совершенства. Если можно так выразиться, в момент, когда Бог творил человека и другие твари, Он их творил из любви, творил их, чтобы с ними поделиться тем богатством, которое Ему Самому принадлежит; больше того: не только богатством, которое Ему принадлежит, но даже как бы и Самим Собой. Мы знаем из Послания апостола Петра, что наше человеческое призвание (как оно отражается на остальной твари — мы подумаем дальше) — не только знать Бога, не только поклоняться Ему, не только служить Ему, не только трепетать перед Ним, не только любить Его, но в конечном итоге стать причастниками Божественной природы (2 Пет 1:4), то есть именно приобщиться Богу так, что Божественная природа нам прививается, мы становимся подобными Христу в этом отношении. Святой Ириней Лионский в одном из своих писаний употребил замечательное и, может быть, даже страшное, во всяком случае величественное, выражение. Он говорит, что в конце времен, когда вся тварь дойдет до полноты своего существования, когда человек дойдет до своей полноты, все человечество в единении с Единородным Сыном Божиим, силой Святого Духа, станет единородным сыном Божиим. Вот наше призвание в конечном итоге. Но это не значит, что человек призван к этому, а остальная тварь — нет. И я хочу обратить ваше внимание на несколько моментов библейского рассказа о сотворении.

Мы читаем рассказ о том, как Бог произносит слово — и начинается то, чего никогда не было раньше, зачинается, появляется в бытие то, чего не было. И первым появляется свет. Есть (правда, не библейское, но восточное) сказание о том, что свет рождается от слова. И это замечательная картина: Бог произносит творческое слово — и вдруг возникает свет, который является уже началом существования реальности. Дальше мы видим, как другие твари образуются велением Божиим, как бы шаг за шагом совершенствуясь, и доходим до момента, когда создается человек. Казалось бы, человек является (и это действительно так и по Священному Писанию, и даже по самому простому, земному, опыту) вершиной творения. Но рассказ о создании человека очень интересен. Нам не говорится, что Бог, создав самых высоких, развитых животных, дальше делает следующий шаг, чтобы еще более совершенное живое существо создать. Нам говорится, что, когда все твари созданы, Бог берет глину земную и творит человека из этой глины. Я не хочу сказать, что это описание того, что совершилось, но этим указано, что человек создан из основной как бы материи всего мироздания. Разумеется, из этой же материи созданы другие существа, но подчеркнуто здесь, что человек не в отрыве от других существ, что он как бы в корне существования всех тварей, что он создан из того элементарного, основного, из чего все остальные твари вышли. И это как бы нас делает родными не только — как неверующий бы сказал — «самым высоким формам животного мира», это нас делает родными и самым низким тварям земным. Мы созданы из того же материала. И это очень важно, потому что, будучи родными всему тварному, мы находимся в прямом соотношении с ним. И когда святой Максим Исповедник, говоря о призвании человека, пишет, что человек создан из элементов материального мира и из элементов духовного мира, что он принадлежит и духовному миру, и вещественному, он подчеркивает, что благодаря этому, содержа в себе и вещественное, и духовное, человек может одухотворить все созданные твари и привести их к Богу. Это — основное призвание человека.

Это очень важный момент, потому что дальше приходит другой момент — момент воплощения Слова Божия. Бог становится человеком, Господом нашим Иисусом Христом. Он рождается от Девы, Он получает полноту Своего человеческого естества от Богородицы; полноту Своего Божества Он от века имеет от Бога и Отца. Слово стало плотью, как говорит евангелист Иоанн (Ин 1:14), вся полнота Божества обитала в Нем телесно (Кол 2:9). Он полностью Бог, Он полностью человек, Он совершенный человек потому именно, что Его человечество соединено с Божеством нераздельно и неразлучно. Но вместе с этим обе природы остаются собой: Божество не делается веществом, и вещество не делается Божеством. Есть такой образ. Если взять меч — холодный, серый, как бы без блеска — и положить его в жаровню, через некоторое время мы его вынимаем — и меч весь горит огнем, весь сияет. И настолько огонь, жар пронизал, соединился с железом, что теперь можно резать огнем и жечь железом. Обе природы соединились, пронизали одна другую, оставаясь, однако, самими собой. Железо не стало огнем, огонь не стал железом, и вместе с тем они неразлучны и нераздельны.

Когда мы говорим о воплощении Сына Божия, мы говорим, что Он стал совершенным человеком. Совершенным и в том смысле, который я только что указывал: Он совершенен, потому что Он дошел до полноты всего того, чем может быть человек, стал единым с Богом. Но вместе с тем Он совершенен и тем, что Он в полном смысле человек, мы явно видим, что Он стал потомком Адама, что та телесность, которая Ему принадлежит, это наша телесность. И эта телесность, взятая от земли, Его сродняет, так же как и нас, со всем вещественным миром. Он соединен Своей телесностью со всем, что вещественно. В этом отношении можно сказать (об этом опять-таки Максим Исповедник пишет), что Христово воплощение — космическое явление, то есть это явление, которое сродняет Его со всем Космосом, со всем, что создано, потому что в тот момент, когда начинает быть энергия или вещество, оно узнает во Христе себя самое в славе соединения с Божеством. И когда мы думаем о твари, о той земле, на которой мы живем, о мире, который нас окружает, о вселенной, малюсенькой частью, частицей которой мы являемся, мы должны себе представить и понять, что телесностью своей мы сродни всему тому, что материально во вселенной. И Христос, будучи человеком в полном, совершенном смысле этого слова, сродни Своей телесностью всей твари: самый маленький атом или самая великая галактика в Нем узнает себя самое во славе. Это очень важно нам помнить, и мне кажется, что, кроме православия, ни одно вероисповедание на Западе не восприняло космичность воплощения и славу, открывшуюся для всей вселенной через воплощение Христово. Слишком часто мы говорим и думаем о Воплощении как о чем-то, что случилось только для человека, для человечества. Мы говорим, что Бог стал человеком, для того чтобы спасти нас от греха, чтобы победить смерть, чтобы упразднить разделение между Богом и человеком. Конечно, это так, но за пределом этого есть все остальное, о чем я сейчас старался как-то упомянуть и на что старался, хоть неумело, указать.

Если так себе представлять вещи, то мы можем по-иному, с гораздо большей реалистичностью, глубиной, с ужасом и благоговением воспринимать таинства Церкви. Потому что в таинствах Церкви совершается нечто изумительное. Над частицей хлеба, над малым количеством вина, над водами крещения, над маслом, которое приносится в дар Богу и освящается, совершается нечто, что уже теперь приобщает это вещество к чуду воплощения Христова. Воды крещения освящены телесностью Христа и благодатью Всесвятого Духа, сходящего в них и совершающего это чудо. Хлеб, вино приобщаются и телесности, и Божеству Христовым через сошествие Святого Духа. Это уже вечность, вошедшая во время, это вечность, то есть будущее, уже находящееся сейчас явно перед нами, среди нас.

То же самое можно говорить обо всем, что освящается. Есть замечательные молитвы, которые мы никогда не слышим, потому что у нас нет к тому случая. Например, есть изумительная молитва освящения колокола¹⁴⁷. В ней мы просим Бога освятить этот колокол так, чтобы, когда он будет звучать, он доносил до человеческих душ нечто, что их пробудит, просим, чтобы благодаря этому звуку затрепетала в них вечная жизнь. Мы просим этому колоколу дать не только музыкальный звук (это при умении можно создать из чего угодно), но просим: пусть благословение Божие ляжет на этот колокол так, чтобы его звук (простой, как все звуки; он не будет звучать иначе, чем другой колокол, созданный без молитвы, без цели обновлять, оживлять души) так прозвучал, чтобы дошел до человеческой души и чтобы эта душа проснулась. Так что, видите, речь идет не только о том, чтобы освящать вещество: воды, масло, хлеб, вино и так далее, но чтобы все могло быть принесено Богу в дар от нас, принято Богом и чтобы Бог влил, включил в это вещество Божественную преображающую силу. Мне кажется, что это очень центрально в нашем понимании и Христа, и космического, то есть вселенского, всеохватывающего значения воплощения Христова.

Это относится и к слову; ведь не только колокол звучит и обновляет души, но слово человеческое звучит и обновляет — или убивает, души. Если слово мертвое, оно убивает, если оно живое, оно может дойти до человеческих глубин и там разбудить возможность вечной жизни. Вы наверно помните то место в Евангелии от Иоанна, когда сказанное Христом смущает окружающих Его людей, и люди от Него отходят. Спаситель обращается к Своим ученикам и говорит: не хотите ли и вы уйти от Меня? И Петр отвечает за других: куда нам идти? У Тебя глаголы вечной жизни (Ин 6:68). Здесь речь не идет о том, что Он так знает вечную жизнь, так ее описывает, что ученики горят желанием в нее войти. Если мы прочтем Евангелие, мы увидим, что Христос нигде о вечной жизни специально не говорит, в том смысле, что Он ее не описывает, не представляет перед нами картины вечности, или ада, или неба. Нет, сами слова Христовы были таковы, что, когда Он говорил с людьми, его слова доходили до той глубины человека, где покоится возможность вечной жизни, и, как искра, упавшая на сухое дерево, загоралась в человеке вечная жизнь. Мне кажется, что это очень важно себе представить.

Это относится не только ко Христу, Чье слово, конечно, доходило сильнее любого другого: но также и к тем великим учителям и проповедникам, которые своим словом преображали жизнь других людей. И звук веществен, и свет веществен. Все вещественное и все материальное (и столь великое, что мы не можем даже себе представить его размеров, и столь малое, что мы не можем его уловить даже прибором) именно благодаря тому, что человек создан из земли, то есть принадлежит своей плотью веществу, — все охвачено Христом, включено во Христа. И поэтому, когда нам говорится, что призвание человека — уйти в глубины Божии, сродниться с Ним так, чтобы быть с Богом воедино, и через это преобразить свою телесность, и в течение этого процесса преображать весь мир вокруг, это не слова, а реальность, это конкретное наше призвание, то, что нам дано как задача.

Но почему же мы так малоуспешны? Мне кажется, что стоит заглянуть в Священное Писание и поставить перед собой вопрос: что же случилось? (Я, конечно, буду говорить отрывочно, потому что развивать тему я сейчас не могу просто по времени.) Когда человек был создан, ему была открыта возможность наслаждаться всеми плодами рая, но он не зависел для своего существования от этих плодов. Как Христос сказал дьяволу, когда был искушаем им в пустыне, не хлебом единым будет жить человек, а всяким словом Божиим (Лк 4:4). Человек жил, конечно, не словами Божиими, а своей приобщенностью к Богу через творческое Слово Божие. В момент его отпадения от Бога вот что случилось. Во-первых, между человеком и человеком получилось разделение. Когда Ева была сотворена из Адама, они друг на друга посмотрели и Адам сказал: это плоть от плоти моей, кость от кости моей (Быт 2:23). То есть он увидел в ней себя самого, но уже не замкнутого в себе, а перед собой как бы, он увидел в ней не отражение, а свою собственную реальность, и Ева так же. И они были едины. Грех не только их разделил, но и разбил цельность отношений человека со всем окружающим миром. И теперь, когда человек оторвался от Бога, потерял способность жить только Божиим словом, Бог ему дает возможность и задачу: возможность существовать тем, что он будет получать некоторую долю своей жизни от плодов земли, и задачу возделывать эту землю. Без этого он умрет, он больше не может жить одним Богом. Человек как бы вкоренен и в Бога, Которого он не потерял до конца, и в землю, в которую погрузился корнями, чего ему делать не следовало, потому что его призвание было — эту землю вести к Богу, быть как бы вождем. Мы читаем в Библии, что человеку было сказано обладать землей (Быт 1:28), и постоянно толкуем это слово в смысле: иметь над ней власть, властвовать над ней. Обладать не обязательно это означает. Вы наверно помните, опять-таки из Евангелия, место, где Христос говорит: властители земли властвуют над своими подчиненными; не так да будет с вами, первый из вас да будет всем слуга (Мк 10:42—44). Это и было призванием человека: быть слугой не в каком-то унизительном смысле — быть тем, который служит всей твари в ее восхождении к Богу и ее постепенном укоренении в Боге и в вечной жизни.

А потом приходит другой момент. Если вы прочтете внимательно рассказ о поколениях от падения Адама до потопа (Быт 4—6), вы можете заметить, что число лет жизни упоминаемых лиц все уменьшается. В другом месте Священного Писания (Иак 1:15) говорится, что после падения постепенно водворялась смерть, что смерть стала постепенно владеть человеком, вернее человечеством, все больше и больше, потому что человечество все дальше и дальше отходило от единства с Богом и все глубже погружалось в тварность, которая сама по себе жизни вечной и даже продолжительной жизни земной дать не может. Два исключения, однако, в этом ряду. Одно — Мафусаил, который жил больше всех своих предков и потомков; о нем сказано, что он был другом Божиим и жил девятьсот шестьдесят девять лет (Быт 5:27). Другое — Енох, который, потому что он был другом Божиим, умер, по библейскому рассказу, молодым: всего трехсот с чем-то лет (Быт 5:23—24). Для нас это, конечно, не молодость, но по сравнению с другими он был молод. Но долгожизненность одного и ранняя смерть другого были обусловлены тем, что оба были больше, чем кто-либо, соединены с Богом. Богу было нужно, чтобы один жил, и Богу нужно было, чтобы другой к Нему пришел.

А потом приходит потоп, и в тексте есть еще место, о котором можно задуматься. Люди все дальше и дальше отходили от Бога, до момента, когда Бог, взглянув на них, сказал: эти люди стали плотью (Быт 6:3). Духовности в них не осталось, и пришел потоп, смерть пришла на них. И после потопа Господь говорит впервые: теперь вам предоставляются в пищу все живые существа. Они вам будут служить пищей, а вы будете их ужасом (Быт 9:2—3). Это очень страшно. Страшно себе представить, что человек, который был призван всякое существо вести по пути к преображению, к полноте жизни, дошел до того, что больше не может взлетать к Богу и вынужден свою пищу добывать убийством тех, кого должен был вести к совершенству. Здесь как бы замыкается круг трагедии. Мы находимся в этом кругу, мы все еще не способны жить только вечной жизнью и словом Божиим, хотя святые в значительной мере возвращались к первоначальному замыслу Божию о человеке. Святые нам указывают, что надо молитвой, духовным подвигом постепенно высвобождать себя от нужды питаться плотью животных, переходить только на растительную пищу и, уходя в Бога все больше и больше, нуждаться в ней все меньше и меньше. Были святые, которые жили только тем, что раз в неделю приобщались Святых Тайн.

Вот в каком мире мы живем, вот к чему мы призваны, вот какая была данность. Вот наше православное представление о том, каков мир и как Бог с этим миром связан: не только как Творец, Который просто творит и остается чужим Своей твари. Даже художник не остается чужим тому, что он творит, всякий может узнать руку художника или его печать на его творчестве. Здесь же речь идет о другом. Бог не просто творит и пускает жить тварь, Он с ней остается связанным и зовет ее к Себе, чтобы она выросла в полную меру данных возможностей: из невинности — к святости, из чистоты — в преображенность. Вот представление, которое есть у нас в Православной Церкви о тварном мире, о соотношении Бога с человеком и со всей тварью без исключения и о роли человека. Тогда становится понятен, с точки зрения Православной Церкви, вопрос о нашей роли в том, что мы сейчас делаем с землей. Вопрос стоит не «то, что мы делаем с землей, нас погубит», а «то, что мы делаем с землей, является нарушением нашего человеческого призвания». Мы сами себя губим и закрываем путь другим тварям к преображенной жизни.

Ответы на вопросы

Можно ли из сказанного вами заключить, что просто ответственного отношения недостаточно, что конечное разрешение ситуации — святость?

Мне кажется, сейчас мир настолько стал един, что недостаточно говорить о том, что надо в одном месте делать то или другое и этим решится вопрос существования или выживания народностей, которые на этой территории живут. Сейчас то, что происходит в одной стране, действует или положительно, или отрицательно на другую. То, что мы сейчас здесь, в Англии, производим разрушающие газы, которые ветер уносит и в Норвегию, и в Швецию, и в Германию, это вклад — отрицательный — в судьбу этих стран. Поэтому мы можем себе задавать вопрос не: что мы будет делать там? a: что мы можем сделать здесь? Делая что-то здесь, я влияю решающим образом на то, что происходит там. На языке вертится вопрос: что делать? Есть вещи, которые мы можем делать. Если какое-то число людей, не отдельные люди, а масса, возьмется за дело, это уже какое-то движение, и если какая-то масса людей за что-то берется, то большей частью это распространяется и выражается в правах, законах, привычках. Но все это движется очень медленно, и успеем ли мы проснуться, пока нас не настигнет смерть, это дело другое. Хотя сознание постепенно пробуждается. Причем сознание у людей пробуждается больше не от того, что им рассказывают, а от того, что они воочию видят. Сейчас мы дошли до такой степени, когда очень многое видно. Не где-то за морем что-то случилось — везде можно видеть: здесь и на побережьях по всей Европе. Это одно.

Второе, говоря о святости: это, конечно, наш идеал, то, к чему мы должны стремиться. Но святость начинается не с момента, когда мы передвигаем горы, а с момента, когда мы свою жизнь отдаем в руки Божии с твердым намерением быть как бы проводниками Его мудрости и Его воли. И в этом отношении не обязательно быть «патентованным» святым, а надо быть человеком, который устремлен в определенное направление. Бывают люди — сами не святые, но которые могут словом вдохновить других. Если вы подумаете: все святые, которые чтутся у нас на Руси или где бы то ни было, были воспитаны приходскими священниками, которые сами никогда святыми не стали. Но они читали вслух Евангелие, проповедовали от чистоты сердца — может быть, аляповато, может быть, несовершенно, но правдиво — слово Божие. А другие люди, которые были способны загореться так, как те сами гореть не умели, загорались. Преподобный Серафим Саровский был воспитан обыкновенным местным священником, и то же можно сказать о всех святых, за редкими исключениями.

С другой стороны, если мы говорим Божие слово, то есть если мы действительно говорим людям: «Вот что говорит Господь — не мне лично, а в Евангелии, такова правда Божия», и сами не находимся на этом уровне, то от этого Божие слово не теряет ни своей чистоты, ни своей действенной силы. Конечно, если говорит святой, слово его доходит до души человека иначе, чем когда говорит кто-нибудь из нас. Есть замечательное место у Иоанна Лествичника, где он говорит, что слово Божие — как заостренная, закаленная стрела, и она может пробить любой щит. Но для того чтобы это случилось, нужен лук, нужна тетива, нужна рука и нужен глаз. И вот мы собой представляем эти различные приборы, которые делают возможным слову Божию пробить щит.

И, однако, мы не можем ждать момента, когда сами станем воплощением этого слова, для того чтобы им поделиться с другими, кому оно нужно. Так же как нельзя сказать человеку: «Я тебя накормлю, когда сам разбогатею». Поэтому мы должны помнить, что несем священную влагу в глиняных сосудах. Сосуды мы глиняные, и мы должны это понимать, и знать, и признавать это открыто, но одновременно говоря: да, но то, что я тебе говорю, — Божие слово.

Христос нам говорит, что мы призваны быть не от мира сего, но в мире (Ин 17:14—16). Мы призваны, хороши ли мы или плохи, говорить правду Божию и быть совестью этого мира, причем не совестью Церкви, а совестью всех. Мы должны быть светом, хотя бы малой свечой, хотя бы искоркой света и вместе с теми, кто не верит во Христа, в Бога, кто борется против Него, делать все, что мы можем по совести делать вместе, ради того чтобы строить град человеческий, который просто был бы достоин человека. А потом в этот град вносить с собой измерение, которое достойно Бога. И поэтому, где бы мы ни были, наше дело не то что «проповедовать», а каждый раз, когда кому-то нужно, сказать Божию правду, каждый раз, когда какая-нибудь ситуация конфликта, напряжения, разногласия, не брать сторону, которая нам, как церковникам или верующим, выгодна, а сказать: в этом правда Божия, вы оба правы — или оба не правы. Я думаю, что если бы мы так поступали, то часто от этого страдали бы, — это дело другое.

Но не все нам гонители. Есть тоже ищущие, есть друзья, есть потерянные овцы, и они имеют право на живое слово, и они не могут ждать, пока у нас вырастет сияние вокруг головы, — тогда будет поздно. Вот что мне кажется нашим делом — где бы мы ни были, мы это можем делать. Мы можем заниматься здесь тем, что называется acid rain¹⁴⁸, осквернением природы, воздуха, которым оскверняется все в Западной Европе, и мы можем быть живым словом Божиим и признавать — это очень важно, — что сами не живем в уровень этой правды, но что правда от этого не меняется.

Я думаю, что у нас в православии колоссальное количество понимания, знания, богословского, аскетического и мистического опыта, но это не значит, что мы его применяем. Мы восторгаемся — и часто на этом останавливаемся. Мы замечательно выражаем свое знание в богослужении и в проповеди, а до дела — дойдет или не дойдет? Мы часто отговариваемся тем, что молимся за мир. Но что миру от того, что мы молимся, когда люди голодные, холодные? У нас очень легко возникает чувство, что мы вступаем в божественную область. Такое колоссальное в нас богатство, что даже одной крупицей можно насладиться и насытиться. Но православные страны как таковые (я не говорю об индивидуумах) не дошли до того, что богословие должно быть применено к жизни. До меня апостол Иаков говорил: ты мне покажи свою веру без дел твоих, а я тебе покажу мою веру из дел моих (Иак 2:18). У нас очень много говорения о том, какова наша вера, как прекрасна, как богата, а человек рядом может от этого ничего не получать. Есть люди, которые обладают гораздо меньшим и делают гораздо больше. Вот суд над нами. Мы, может быть, не виноваты в том, что это не продуманно, уже очень давно надо было начать, но жизнь так складывалась, что не думали. Но теперь-то нам надо думать, а не довольствоваться сознанием, что наша вера так совершенна, что нам учиться у других нечему. Нам очень многому надо научиться. У них гораздо меньшее богатство, скажем, богословское и другое, поэтому они идут по пути делания чего-то.

Христиане если и проявляют какое-то понимание любви к ближнему, то редко обсуждают, надо ли любить кошек и собак и сохранять деревья. Они как будто не думают о том, что неплохо бы любить и все живое…

Я думаю, мы потеряли сознание, что весь мир — как бы живой организм по отношению к Богу. То есть мы не можем говорить с деревом или с камнем, но Бог говорит с деревом и камнем, потому что Он сказал всему, что сотворено: явись из небытия в бытие, — и все создание услышало Его голос. К сожалению, это не обсуждается, и мало думают об этом. Вообще отношение большинства людей к зверям: это или игрушка, или скот, которым можно пользоваться. Лошадью пользуются одним образом, другие животные идут в пищу. Нам надо вернуться не к «экологическому» представлению, а к представлению о том, что мир являет собой одно целое, созданное Богом для нас, одно целое, о котором можно говорить даже с безбожником, но которое является частью нашей судьбы, общей судьбы и человека, и вещественного мира.

Мне кажется, что мы слишком часто ослеплены большими проблемами и не смотрим на малые. Я помню, когда я был еще подростком, моя мать мне говорила: все, что человек тратит сверх своей нужды, он украл у другого человека. И когда я был врачом, у нас было правило: мы жили на то, что государство определяло как прожиточный минимум, а весь остальной мой заработок уходил на других людей. Это одна установка. Поэтому мы могли бы начать возрождать мир, пересмотрев свое отношение: все, что у меня есть излишнего, я у кого-то украл, вот и все. Я помню из житий, кто-то из святых, когда ел свою беднющую монашескую пищу, говорил: «Господи, я, как скот, живу веществом, когда должен был бы жить животворящим словом Божиим, и все, что я ем, я у кого-то отнимаю».

Христианство придает материи абсолютное и окончательное значение. Для материалиста материя — строительный материал. Для христианина материя — нечто, что должно войти в Царство Божие, просиять Божественным приобщением, когда Бог будет все во всем (1 Кор 15:28). Эти две темы очень сродни, потому что одна требует определенной формы жизни, а другая — определенного радикального отношения ко всему. Святой Исаак Сирин говорит, что только тот может молиться чистой молитвой, кто примирился с Богом, с собой, с ближним и со всеми предметами, которых он касается, то есть кто каждый предмет рассматривает как потенциальную святыню. Если хотите, можно так сказать: потенциально тело каждого из нас — мощи, потому что каждый из нас призван к святости. Я не говорю, разумеется, что надо накапливать старые спички, но ни к какому предмету нельзя отнестись, будто он не существен. Я помню человека: когда, задумавшись, он небрежно бросал тряпку, которой вытирал стол, то спохватывался, брал ее обратно и клал на место со словом «Прости!» Это может казаться нелепостью, но это говорит о целостном отношении ко всякой материальной реальности. Вот эти две вещи мы могли бы в себе воплощать, потому что каждый из нас чего-то касается, какими-то предметами пользуется. Как я ими пользуюсь? И среди прочего мы пользуемся другим человеком. Потому что если мы не видим в другом человеке святыню, он делается предметом и мы тогда им пользуемся, будто он предмет, эксплуатируем его в той, другой или десятой форме.

Это уже расширяет тему на людей вокруг, но делает ее очень конкретной. Потому что если я отношусь к моему ближнему как будто он только предмет, который является или помехой в моей жизни, или помощью, или предметом моего притяжения, соблазна, желания, мы уже из него делаем вещь и лишаем его достоинства не только как человека, но как вещи, потому что и к вещи нельзя так относиться.

Об употреблении животных в пищу я сейчас не могу спорить. Могу только сказать, что аскетическая, монашеская традиция — мяса не употреблять. Но есть одно очень интересное, замечательное место в житиях святых. Епископ (кажется, Александрийский) решил испытать нескольких монахов, которые подвижнически жили в пустыне, посмотреть, будут ли они есть мясо или не будут. Он их пригласил к столу, им подали овощи и кусочки телятины, и они все эту телятину лопали. После чего епископ обратился к старшему из них и говорит: «Что, отче, может, вам дать еще немножко телятины?» Тот ответил: «Мы никогда не прикасаемся к мясу». Тогда епископ говорит: «Ну как же так, вы только что съели мясо». Тот ответил: «Пока мы не знали, что это мясо (они уже забыли за сорок лет в пустыне разницу между мясом и овощами), мы это ели; теперь, когда ты нам сказал, что это мясо, мы не можем коснуться его». Видите, они дошли до такого состояния, что это уже не могло их отравить, они уже как бы жили другим миром.

Весь вопрос в любви, а не в политике. Христос отказался быть политиком. Он кормил — от любви.

Есть русская пословица: неурожай — от Бога, а голод — от людей. Сейчас можно было бы накормить вселенную, но мы сидим на запасах, только бы не продешевить. Вот что происходит. Если все запасы, которые лежат в Европе и не продаются, а очень бережно и за большие деньги хранятся в целости, раздать, люди не умирали бы с голоду. Я согласен: где кончается любовь, там начинается расчетливость. Любовь заключается не в чувстве, не в переживании, когда млеет сердце, а в том, чтобы ответственно отнестись ко всей твари.

У нас в храме есть икона святителя Власия Севастийского с маленькой частицей его мощей. Он был епископом, проповедником, был за свою веру взят и пострадал мучеником. В его житии есть одна черта, которая меня всегда глубоко трогает. Когда его вели на казнь, он вдруг увидел, что рядом с ним по дороге бежит собачка на трех лапках, потому что одна лапка ранена. Он забыл, что его ведут на смерть — так его пронзила жалось к этой собачке, остановился, ее благословил, собачка убежала здоровой, а он пошел умирать. Понимаете, что это значит? Это не анекдот из жизни животных, это рассказ о том, как человек может в себе нести такую сострадательную любовь, что, увидев страдание какой-то твари — не человека, а собачонки, он забыл о себе, забыл, что его ведут умирать, мучить, терзать. Вот что значит любовь, когда она доходит до такого предела, который, конечно, нам не под силу.

Но есть примеры и из нашей жизни, из простой, обыденной жизни самых простых людей, которые даже не сказали бы о себе, что они живут любовью. Я помню одну свою ученицу в Русской гимназии в Париже: ничем особенным не выдавалась, училась хорошо, ничем не была замечательна. Упала бомба на дом, в котором она жила с родными и с другими людьми. Дом запылал. Все выбрались, осмотрелись и заметили, что одна старушка не выбралась. И эта девочка не стала рассуждать о том, что она христианка, что она живет любовью, она просто вошла в огонь спасать эту старушку — и сгорела с ней. Тут никакого расчета нет, ни размышления, — иначе нельзя. Она даже не подумала «нельзя иначе», она просто сделала «нельзя иначе». Если бы и мы в своей среде начали друг ко другу относиться — ну, не так, как эта девочка или как Власий Севастийский, потому что кишка тонка, — но хоть немножечко в этом направлении двинулись. Если каждый раз, когда перед нами возможность доброго поступка, мы остановили бы свой эгоизм, свою жадность, свое себялюбие, свою нелюбовь, разные чувства, которые нас разобщают, и дали бы себе поступить «иначе нельзя».

И еще одно, мне кажется, очень важно: между моментом, когда у нас добрый порыв, и моментом, когда мы этот порыв приведем в действие, не давать себе времени подумать. Отец Александр Ельчанинов в своем дневнике говорит, что никогда не надо между доброй мыслью и поступком дать себе время подумать: надо ли? сейчас ли? не может ли кто-нибудь другой сделать? — потому что тогда мы дела не сделаем. Надо, чтобы добрый порыв стал поступком сразу. Один французский писатель говорит в своей книге, что надо так научиться жить, чтобы хоть один раз в жизни совершить поступок, который сам по себе был бы уверенностью в том, что это правильно, без расчета и размышления «надо — не надо, и сколько». Скажем: стоит нищий — и думаешь: сколько ему дать?

Чтобы иметь такой подход, нужна какая-то связь со Христом. На это может уйти вся жизнь, а ведь надо что-то делать сейчас. Может быть, надо заставлять себя заботиться о мире хотя бы из страха?

Я думаю, что обе вещи имеют свое место. С одной стороны, мы не можем ждать момента, когда станем святыми, для того чтобы спасать мир. Так и священник — проповедует то, что гораздо больше его. Но я не могу дожидаться момента, когда стану воплощением Евангелия, для того чтобы его проповедовать. Так что приходится делать раньше, чем сам дорастешь до полной меры. Но я затронул эту тему, потому что самая тема забыта. Мы забыли в нашей христианской обстановке, что есть это измерение. Мы постоянно говорим о том, что человеку поручена земля, что ему велено ею обладать, управлять, но мы это себе представляем в виде господства, а не служения, мы потеряли самое сознание, как и что должно быть. Поэтому, с одной стороны, надо спешить делать дело, даже если побуждения несовершенны. Но, с другой стороны, нам надо осознавать все больше и больше настоящее основание и им делиться с другими людьми, потому что, если смотреть только на возможную выгоду или невыгоду наших поступков, они всегда обращаются в то, что мы снова начинаем творить недоброе. Мы начинаем охранять природу для собственной пользы, но когда становится выгодно иначе повернуть дело, мы так и поступаем. Я думаю, что очень важно иметь богословское обоснование отношений Бога с человеком и со всей тварью и роли человека как посланника Божия, как служителя Божия по отношению к твари, потому что это может вдохновить сначала единицы, потом большее число людей или привнести даже в эгоистический подход новое измерение, которое рано или поздно начнет преображать эгоизм. Конечно, сейчас невозможно, чтобы экология была построена на таком видении, какое было у Максима Исповедника, но мы должны хотя бы знать, что такое видение есть. В основе его лежит Священное Писание и Ветхого, и Нового Завета, оно определяет наше призвание. Жизнь драгоценна, и мы призваны служить жизни, а не обладать ею, властвовать над ней или быть паразитами земли. Вот почему я думаю, что эта тема важна.

Важно ли творить добро во имя Христа, или добро есть само по себе добро?

Мне кажется, во всем, что мы делаем, говорим или думаем, есть тени и свет; и если ради того, чтобы не было тени, мы не допустим и света, то света от этого не прибавится. Конечно, добро должно быть укоренено в Боге и должно быть свободно от тщеславия, но вместе с этим в добре даже несколько «подмоченном» есть добро. Добро есть само по себе добро, с той только оговоркой, что, когда мы творим добро или живем категориями добра, мы, зная то или не зная, приобщаемся к Абсолютному Добру, которое есть Бог; и не обязательно знать это, но вопрос не только в поступке, а в том, откуда он идет, из каких источников. Помню, во время войны я познакомился с сестрой милосердия, отец которой был убежденным христианином — в кавычках, то есть он все делал «как надо». У него был домик в деревне; если приходил бродяга или нищий, он ему открывал, но так как не хотел, чтобы дом был запачкан или в беспорядке, говорил: «Стой здесь, на пороге, и не смей входить. Вот тебе тарелка супа — ешь, вот тебе немножко денег — и убирайся». И у него было чувство, что он оказал милосердие: накормил, дал денег, позаботился, но тот, кто получал от него эту милость, уходил глубоко раненный.

С другой стороны, если человек сделает доброе дело без особенного порыва, а по довольно холодному сознанию справедливости, в этом тоже есть правда. Он-то от этого беднее, но тот, который все-таки ел суп и получил грош, уходит с чем-то. Есть рассказ из жития праведного Петра, который, конечно, не пример нам всем. Он был жуткий скряга, и никто от него никогда ничего не мог получить. Как-то нищие на церковной паперти разбирали имена своих благодетелей, и никто не мог упомянуть какое-нибудь благодеяние со стороны Петра. И нищие бились об заклад, что, если кто из них что-то от него выудит, остальные отдадут ему дневную выручку. Один из нищих отправился к дому Петра, а тот выходил с тачкой, полной хлебов. Нищий стал молить, просить, кричать; Петр сначала его обругал, потом дошел до предельной ярости и, так как не было камней, схватил хлеб и пустил в него, и ранил его в голову. Тот подобрал хлеб, ушел и показал другим нищим: «Получил!» В ту же ночь Петр увидел сон: он на Страшном суде, и на одну сторону весов кладут все его грехи, и грехи эти идут вниз, вниз, вниз, и он с ними, а на другой чаше — ничего. И вдруг ангел хранитель приносит хлеб, покрытый кровью с одной стороны, и кладет на весы. И черти взвыли, говорят: «Это же сплошной обман, он не дал этот хлеб, он запустил этим хлебом в него, тут никакого милосердия не было!» А Господь ответил: «Да, он, правда, это сделал от ярости, но нищие ели и благодарили Бога». Ясно, вы можете сказать: это легенда, но дело-то в том, что совесть церковная, сознание церковное это восприняло так: да, это действие всем было плохо, а все-таки та искра добра, которая родилась из него, оправдала его. Так что хороший поступок, даже если у него основание никудышное, может оправдаться тем, что он совершает над получившим; благодарность, радость тоже играют свою роль. Я не думаю, что можно было бы судить о поступке как бы в зависимости от его обоснования — религиозного, идеологического или просто жалостливости. Бывает, человек говорит: «Не могу: каждый раз, когда меня что-то просят, даю, злюсь на себя — но даю». А все-таки идет впрок. И мне кажется, что если мы начнем так разбирать, что нельзя сделать того или другого, потому что оно не идеально чисто, то мы никогда не сделаем ничего.

А можно ли творить добро и служить ближним совместно с неверующими, нехристианами?

Я начну издалека. Кто-то из отцов Церкви или духовных писателей говорил так: самый злой еретик в момент, когда он своим последователям читает страницу из Евангелия, — не еретик, он говорит слово Божие. И я бы сказал, что, когда человек делает добро, он просто делает добро, и в добре можно соучаствовать, это не значит, что можно соучаствовать в чем бы то ни было вне этого добра. Мне легче рассуждать как врачу, и я скажу лично, из опыта, что можно работать с врачом неверующим или чьи убеждения вы никак не можете принять, но они не затрагивают его профессию, и поэтому нет основания, например, выбирать плохого хирурга, потому что он верующий, вместо хорошего, потому что он неверующий, можно просто молиться о том, чтобы Господь благословил его дело. Мне кажется, что добро остается добром, что нельзя путать человека с его поступком таким интегральным образом.

Непременно ли христианство с его заповедью непротивления злу предполагает пацифистские убеждения?

Владимир Николаевич Лосский как-то сказал: «Бороться за свои права низко, не бороться за права других — подло». И это можно перенести на понятие о борьбе со злом. Всякий из нас волен выносить что угодно, когда это касается его, это не значит, что мы должны так же спокойно относиться к тому, что делается с другими. Каким способом — это другой вопрос, но просто непротивление злу никаким образом — не обязательно христианский поступок. Я как-то проводил говение для студентов в Оксфорде, и после первой моей беседы, уж не знаю, что я такого сказал, один из студентов ко мне подошел и говорит: «Я покидаю говение, вы не христианин». Я сказал: «Ладно, покидай говение, но хоть просвети меня, в чем я не христианин?» Он говорит: «Вы не пацифист». Я говорю: «Нет, я не пацифист, я не считаю, что надо просто никогда никак не реагировать. А ты пацифист?» Он говорит: «Да». — «И ты готов до предела идти в твоем пацифизме?» — «Да, до предела». — «Вот ответь мне на такой вопрос. Ты входишь в эту комнату и застаешь: какой-то хулиган собирается насиловать твою невесту. Что ты сделаешь?» Он говорит: «Я постараюсь его убедить отказаться от злого намерения». — «Хорошо, предположим, что, пока ты к нему речь держишь, он продолжает свое дело». — «Я стану на колени и буду молить Бога, чтобы Он сделал это невозможным». — «Ну а если все-таки все произойдет, и он встанет и уйдет — что ты сделаешь?» — «Я буду молить Бога, чтобы из зла получилось бы добро». Я ему сказал: «Знаешь, был бы я твоей невестой, я бы поискал другого жениха», — потому что да, это последовательный подход, но это же ужас! Для меня его позиция неприемлема. Если вы хотите быть пацифистом в интегральном смысле, вы должны быть готовы на то, чтобы идти вот до этого края, вы должны быть готовы к тому, что при вас случится какое-нибудь уродство и вы будете молить Бога о том, чтобы этого не случилось или чтобы из тьмы воссиял свет. Я не могу, у меня не хватает веры, — нет, я не хочу сказать, что у меня не хватает веры: я убежден в обратном, я не верю в это.

Но что мне кажется абсолютно необходимым, если мы хотим бороться со злом каким бы то ни было образом, так или иначе — это изживание зла, скажем, злобы в нас самих. Начиная с очень простого: если мать шлепнет ребенка, потому что думает, что этим путем до него дойдет быстрее, чем если она речь будет держать, но без всякого раздражения и с любовью к ребенку, это одно; если же она ему даст себя довести до белого каления, и когда больше не может вынести, шлепнет его со всей постепенно накипевшей мстительностью, она не права. Шлепка одна и та же, что касается мягкого места этого ребенка, то, может, и удар не сильнее, но это совершенно иное положение, совершенно другое дело. В одном случае это месть, в другом случае — своеобразная форма воспитания; и мне кажется, что если мы хотим бороться со злом и в нас кипит злоба, то мы только прибавляем свое зло к общей сумме зла в мире.

Я это в какой-то момент очень пережил, потому что между двумя периодами, которые я провел во французской армии, я был во французском Сопротивлении, и когда решался вопрос о моем поступлении в Сопротивление, мы это обсуждали с мамой и друг другу дали слово, что будем бороться, но не допустим ненависти в себе. Условие было такое, что если один из нас будет арестован и его будут пытать при другом, то другой обязуется никогда не допустить в свою душу ненависть по отношению к тем, кто это будет делать. Это был предел того, на что мы были способны, — в мыслях, во всяком случае, и я думаю, что это так бы и случилось; и в таком случае, я думаю, можно бороться, можно активно бороться со злом, но я не думаю, что борьба была бы плодотворна при наличии ненависти. Формы борьбы могут быть очень различны, но сущность именно в этом: христианин не может ненавидеть. Южноафриканский писатель ван дер Пост говорит, что, если мы невнимательны, мы уподобляемся тому, против чего боремся. То есть восстаешь против чего-нибудь, и так легко перейти на ту почву, на которой зло действует, и вот этого мы не должны делать, мы не можем перейти на ту почву, это всегда будет почва бесовская.

А гневаться мы можем?

Знаете, слово «гнев» в Священном Писании с его славянскими корнями и у Отцов имеет как бы два смысла: или то, что мы понимаем под гневом — рассердился, закипел, или просто горячность духа. Гневаясь, не согрешайте, — говорит псалом (Пс 4:5); это не значит: злись и все же не греши, это значит: реагируй со всей пламенностью, со всем огнем души, но не греши в этом. И с другой стороны, есть, конечно, гнев такой, какой мы испытываем, когда рассердимся. Вот этот гнев мы должны изживать, потому что опять-таки одно из Посланий говорит: гнев человеческий не творит правды Божией (Иак 1:20). Надо учиться его изживать.

Трудно бывает в трагических ситуациях усмотреть волю Божию. Как находить свое место в них?

Мне кажется, что есть как бы два последовательных момента. Мы всегда можем принять тот факт, что Бог нас послал в уродливую обстановку с тем, чтобы мы в этой обстановке были как бы Его присутствием, Его глазами, Его состраданием. Теперь: взглянуть на эту обстановку и определить, сколько в этом человеческого произвола, бесовского воздействия или воли Божией, требует того, что апостол Павел называл различением духов (1 Кор 12:10), и на это рецепта не дашь. Но одно можно сказать: что, если я поставлен в какую бы то ни было обстановку, я в этой обстановке могу быть на своем месте, а не стараться вырваться из нее. Я сейчас говорю, конечно, не о предельных ситуациях, когда так больно или так страшно, что хочешь вырваться. Но я говорю не о нашей слабости, а принципиально. Господь принимает в учет нашу слабость не тем, что Он нас освобождает от ужаса обстановки, но Он и не судит нас просто потому, что мы не герои духа в меру Иова.

Как различить элементы всей обстановки (потому что в каждой из них есть человеческое, бесовское и Божие)? Это возможно только по мере духовного роста, через молитву и под Божиим водительством. Абсолютных признаков, думаю, нет. Вы упомянули войну; война — ужас. Никто из тех, кто был на войне, не может думать о ней в романтическом смысле, в котором описывают, например, наполеоновские войны. Но, с другой стороны, — каково наше место в ней? Я не умею цитировать точно место или главу, но есть правило или мнение Василия Великого, где он говорит, что если случается война между двумя странами, это значит, что христиане, которые живут в них, не исполнили своего долга как христиане: если б они сумели обратить людей и создать мир, войны бы не было. И поэтому, говорит он, если случится война, христианин не может от нее отказываться, потому что он был недостойным христианином во время мира.

 

146     Беседа в лондонском приходе 6 июня 1991 г. 1-я публ.: журнал Человек. 1993, № 3.

147     Дополнительный Требник. «Чин благословения кампана, си есть колокола, или звона», прошения мирной ектеньи: «О еже благословити кампан сей в славу святаго имени своего, небесным своим благословением, — О еже подати ему благодать, яко да вси слышащии звенение его, или во дни или в нощи, возбудятся к славословию имени святаго Твоего, — О еже гласом звенения его утолитися и утишитися и престати всем ветром зельным, бурям же, громам и молниям, и всем вредным безведриям, и злорастворенным воздухом, — О еже отгнати всю силу, коварства же и наветы невидимых врагов, от всех верных своих глас звука его слышащих, и к деланию заповедей своих возбудити я, Господу помолимся». Русск. пер. О. Седаковой: «Чтобы благословил Он колокол сей во славу святого имени Своего небесным Своим благословением. Чтобы даровал Он ему благодать всякого, кто услышит звон его, днем или ночью, пробуждать к прославлению имени святого Его. Чтобы от звука звона его усмирились, и улеглись, и утихли все ураганы, и бури, и громы, и молнии, и все губительные ненастья, и вредные ветры. Чтобы отгонял он всю силу, все коварства и нападения невидимых врагов от всех верных Своих, слышащих звуки звона его, и будил их к исполнению заповедей Своих, Господу помолимся».

148     Кислотный дождь (англ.).

 

 

Публикация:

Антоний митр. Сурожский. О призвании человека // Его же. Труды. – М., 2002, с. 370-387 (переизд.: Человек. 1993, № 3, с. 71-84).

 

Первоначальный электронный файл из библиотеки Митрополит Антоний Сурожский.

Текст в данном оформлении: Библиотека сайта Христианская психология и антропология.

 

 

Последнее обновление файла: 01.07.2011.